Елена Крюкова "Задуматься о жизни и смерти"
Передо мной одна из немногих - за последнее время - книг, где автор НЕ ПОБОЯЛСЯ не только поставить сложные вопросы (для этого можно не быть художником, а достаточно быть социологом, журналистом, психологом...), но изобразить - наряду с рациональным, реальным, узнаваемым - иррациональное.
Запечатлевая нашу жизнь в искусстве, с разной долей таланта отображая и интерпретируя ее, мы часто идем по самому легкому пути: сделать слепок, скопировать, проиллюстрировать. Что? Живую жизнь; реальность; повседневность. Современный автор часто интуитивно боится, сторонится иррационального - именно в силу великой изначальной иррациональности человеческой жизни. Торжество жесткого и жестокого "нового реализма" (кажется, этот термин уже прочно вошел в литературный обиход) празднуется на белых изящных костях постмодернизма; и в культурном воздухе уже веет пока не ветром трансцендентного - непонятной, смутной жаждой его, тоской по нему.
Река искусства течет, не вливаясь в реку жизни; и даже не параллельно ей. Искусство, даже если оно живописует суровость и жестокую правду, все равно образует над изображением жизненного явления незримый иррациональный купол; в этом нереальном, необъяснимом храме, под этим невидимым куполом и происходят события, которые потом именуются историей культуры.
После Шаргунова, Сенчина, Мамаевой в литературу приходят авторы, для которых мир - не собрание конкретных ситуаций и положений, часто мрачно-безвыходных, не унылые стены городского быта и не горькая земля брошенных, погибших деревень. Феномен социального романа, насущно востребованный наевшимся трагедий временем, вырывается из навязанной ему формулы "безвыходность - богатые и бедные - назревшая революция". Писатели словно вспоминают, что самые масштабные драмы и трагедии живут во внутреннем мире человека; что социальные конфликты похожи друг на друга во все эпохи; что есть то сверхдействительное, что, в конечном итоге, и определяет существование человека на земле, что питает его душу и ведет его мысль.
В этом смысле мне представляется очень интересным - и очень живым, предельно живым, горячо-текучим, текущим как кровь или река - роман Ирины Горюновой "У нас есть мы". Да, это эксперимент, и автор не скрывает этого - в тексте стихи; в тексте цитаты; в тексте крепким коктейлем перемешаны экшн и философия.
Роман - о любви.
В том числе и о любви мужчины к мужчине и женщины к женщине.
"Читатель ждет уж рифмы "розы"; на, вот возьми ее скорей!.." Не хочу говорить о том, чего от меня сейчас будут ждать - об утонченной эротике, о скандальности темы, о том ВНЕШНЕМ, что сразу становится доступно-обсуждаемым.
Надо сразу же поставить мое восприятие романа ВНЕ этих модно-скандальных клише: книга не о геях и лесбиянках - книга о возможности и невозможности любви в нашем мире, в одной-единственной, данной тебе жизни; и - шире - о жизни и смерти.
То есть, роман Горюновой о вещах вполне фундаментальных, вполне традиционных для большой литературы; и молодой автор не боится высоко поднятой планки - и когда же еще писать о "странностях любви", как не сейчас, когда молодые чувства обострены, а поиск собственной социальной значимости, личностной силы порой приводит на край, на грань? Древняя, давняя формула о родстве художника - пророка - юродивого; в любви человек тоже становится юродивым, сумасшедшим - все одержимые-Меджнуны, все дервиши, все Орфеи, охваченные священнобезумием любви и поющие ее уже умирающим горлом, - вот то тесто, которое замесила Ирина Горюнова, вот те древние кирпичи, что она кладет в стены своего остросовременного романного здания.
"Я знаю, что ты хочешь спросить меня, Ким. Мы с ним не занимались сексом. Мы просто спали в одной кровати, прижавшись друг к другу. Мы были совсем как Кастор и Поллукс, как близнецы-братья. Вступать с ним в сексуальную связь казалось сродни чудовищному инцесту, настолько сверхпорочному и отвратительному, что ощущалось немыслимым. Я ощущал его некоей потерянной когда-то частью себя, моим вторым "Я". Два героя, Андрей и Саша, спят, обнимая друг друга, и автор изображает их объятие, изображает ВНЕШНИЙ, идиллический момент этой странной, почти ирреальной связи, чтобы через секунду окунуть нас в глубину ВНУТРЕННЕЙ драмы этих двоих: "Это было нереально, знать, что глубоко вымечтанный человек есть тут, рядом с тобой, и что он слишком хорош для тебя, порочного, неполноценного, ущербного..."
Горюнова сразу обрывает эту надрывную мелодию, чтобы не впасть в мелодраматизм. Гей Андрей и художник Александр оказываются ДЕЙСТВИТЕЛЬНО связанными любовью, настоящей любовью, без иронизирования над порочностью "голубизны", без осуждения "содомского греха", без фрейдистского анализа-развенчивания жизни гомосексуальной пары: автор, поэт, здесь, в прозе, смело обращается к чистой поэзии - и это ее собственный, ее личный эксперимент вот такой странной, абсурдной, непонятной (и рискующей остаться непонятой!) "песни песней" 21-го века: "Я улыбался соседям, мыл окна, чистил плиту от копоти и нагара, прибивал гвозди для картин, слушал как по ночам резко и басовито поют водопроводные трубы или длинно и безответно звонит в квартире наверху телефон, как переставляют мебель, жалобно и протестующе цепляющуюся ножками за паркет и оставляющую на нем следы царапин... распахивал окна и вдыхал морозный утренний запах свежести и нового дня, дарующий нежный румянец щек и заряд бодрости, и варил черный молотый кофе, добавляя соль и перец на кончике ножа в турку, чтобы потом, разлив его в миниатюрные чашечки, принести на подносе в комнату и этим ароматом разбудить сонного Шурочку, улыбавшегося мне радостно и открыто, как улыбаются маленькие дети при виде матери... Я любил скрип половиц под его ногами, шорох ключа в замочной скважине, дым его сигареты, дотлевающей в пепельнице, небрежно брошенные на кресле шерстяные носки... Это как песня птицы, парящей в воздухе, как ощущение безграничной свободы и любви, и пока она есть, ты знаешь, что живешь, потому что вдыхаешь ее полной грудью. Мы понимали друг друга с полуслова, читали по глазам, губам, жестам все, что происходило между нами, все, что не надо объяснять словами, чтобы знать..."
Это не безумие однополого Эроса. Это не крепкая мужская дружба. Это даже не братские чувства - они совсем иные. Может, Горюнова здесь живописует лик иной любви - той, что явится еще людям через горы времени? И это даже не феномен "Людей лунного света" Василия Розанова: секс тут не самоцель, и отрицание секса тоже, тут попытка осознать и запечатлеть движения ДВУХ ДУШ навстречу друг другу.
Вспомним Марину Ивановну Цветаеву - она утверждала, что возможно поэту иметь любовную связь со всем сущим: с деревом, со зверем, птицей, камнем, Луной, женщиной, мужчиной... Но ведь и сама Марина Ивановна, умиравшая от любовной тяги к Софье Парнок, целомудренно тряслась, как над ребенком или птенцом, над Сонечкой Голлидэй, посвятив ей пронзительнейшую любовную повесть, которая так близко к музыке лежит! Вся симфония соблазнов "гомо", "лесби", "нарко" тает и исчезает перед этой изобразительной парадигмой - сказать людям о том, что они ЛЮБЯТ, а не о том, КТО любит. Гомосексуальный опыт - не изобретение последних лет: человек культуры помнит и "Диалоги" Платона, где философ радостно-эпикурейски поветсвует о мальчиках-эфебах, возлюбленных утонченных аристократов, и бесподобного, трагичнейшего Оскара Уайльда с историей его любви к нежному юноше Альфреду Дугласу, и Обри Бердслея с тайной врожденного ему, внедренного в него порока, и Сальвадора Дали с тайной его связи с певицей Амандой Лир, про которую слухи ходили, что она в детстве была мальчиком по имени Алан Тэпп... Драма несчастного Петра Ильича - вся - всецело - в его музыке; невозможно без слез слушать его Шестую симфонию, и это отнюдь не сентименты - кто теперь узнает, на замесе какой личной драмы вырос цветок одного из величайших произведений мирового музыкального искусства? Достоверно лишь одно - любовь не выбирает, кого связать воедино; и классический, Богом созданный вариант любовной пары, Адам и Ева, бледнеет перед вариациями любви, разыгрывавшимися на протяжении веков и тысячелетий в пространстве западных и восточных цивилизаций.
Ирина Горюнова не усложняет ткань романа размышлениями; она пишет его просто, местами даже утрированно просто - так, чтобы, подобно художнику, создать беглый и колоритный этюд, набросок с натуры. Правда, этюды эти, в тексте романа, иной раз ранят больней ножа: "Мы жили вместе девять месяцев, столько, сколько нужно женщине, чтобы родить ребенка. А потом я узнал, что ВИЧ-инфицирован. (...) Трое суток Шурочка не отходил от меня ни на минуту, убаюкивая на руках как ребенка, вытирая мои слезы, целуя мои щеки, губы, руки, все мое тело. (...) На четвертый день он вышел на улицу, купить сигарет, коньяка и какой-нибудь еды. Я ждал его долго, несколько невыносимых часов или целые сутки - не помню..." Простые зарисовки внезапно складываются в большую, обширную и тревожную фреску: роман населен женщинами и мужчинами, одержимыми странной, непонятной любовью, и в этом смысле Горюнова, как и любой художник, пишет свою "Человеческую комедию". Есть одна ключевая фраза, время от времени всплывающая в романе и качающаяся на волнах текста, как далекая белая лодка: "ВСЕ БУДЕТ ХОРОШО". Она звучит как мантра, как заклинание, как песня, как стиховой повтор; звучит очень просто - так мать утешает ребенка, так врач утешает смертельно больного. На страницах книги появляется доктор Лиза - реальный персонаж, который Горюнова делает ирреальным, ибо он УЖЕ вписан в художественную текстовую ткань: доктор Лиза - врач, основавший в Москве несколько хосписов, занимающаяся тем, что спасает от боли и радует последними радостями людей, приговоренных к смерти.
" Знаешь, как они нуждаются в человеческом внимании, как тянутся к ней, к Лизе? Приходит бездомная Руфинка, на руке ожог электрошокером, приходит Лешка - многочисленные гематомы, синяки, кровоподтеки - менты побили..." Реальный доктор Лиза остается за кадром, висит в воздухе, подобно незримому ангелу. Она здесь так же ирреальна, насколько живы и реальны две девушки-героини, ведущие о ней разговор. И этот "рабочий ангел Руси" словно бы оправдывает, освящает собой, своей подвижнической жизнью все извращенья и слезы, все метанья и порочности героев. Горюнова будто говорит нам: смотрите, вот порок! А загляните-ка ему за спину! Что там, на оборотной стороне медали, на обратной стороне Луны?!
Она не оправдывает: она просто ПОКАЗЫВАЕТ.
Автор всегда только ПИШЕТ КАРТИНЫ. Не более того.
Раздумывать приходится читателю - здесь полная ему свобода.
Любимого Андрея, художника Сашу, сбила машина. Он уходит во тьму небытия, и Андрей впадает в отчаяние, и отчаяние здесь - тоже некое священнобезумие, подобие любви-страсти или, вернее, антилюбовь, распад, Антэрос: "...я опять ринулся в клубы, чтобы в дурмане громкого веселья и музыки, похоти и алкоголя унять чудовищную боль, а может, просто понять, насколько я жив или мертв..."
Качаются на протяжении всего романа весы жизни и смерти. "Танюшка бросается под машину, крутую иномарку, кричит: "Дави, гад! Сдохнуть хочу!" Девчонки под руки оттаскивают ее с проезжей части. "Что ты, - говорят, - что ты, нельзя, Таня. Это грех перед Богом". - "А если замерзнуть?" - спрашивает она. "Если замерзнуть или замочат на вокзале, тогда не грех", - отвечают..." Опять перемешаны, взболтаны в одном стакане трагедия и ирония, бытовая зарисовка и ирреальность странного греха-безгрешия. И неважно, грязный ли это вокзальный стакан - или изысканное богемское стекло: ночью люди пьют и поют, ночью любятся и обнимаются, ночью рождаются, ночью умирают. Пейзаж ночи в романе дан через оконное стекло, и мы глядим в комнату, где в ночной тьме - двое.
Мужчина и мужчина. Женщина и женщина.
Мужчина и женщина.
"Надо понять, что никто никому ничего не должен, раз речь заходит о любви и о двух половинках, соединившихся, слившихся, сплавившихся либо в уродливое нечто, либо в произведение искусства".
Текст Ирины Горюновой говорит о пугающих глубинах и невероятных парадоксах любви. Эксперимент Ирины Горюновой кричит о безумии любви, о ее великой и неохватной разумом трагедии. Роман Ирины Горюновой, такой насквозь реальный и узнаваемый по пространству большого города, по живописности современных героев, - на самом деле одна большая и горячая просьба о том, чего, наверное, не может быть никогда и о чем, быть может, напрасно говорил нам, глухим и слепым, Человек, приходивший к нам, грешным, больше двух тысяч лет назад: "ЛЮДИ, ЛЮБИТЕ ДРУГ ДРУГА".
Елена Крюкова
| |||||||||||||||