Елена Крюкова: "Пока летят одуванчики..."
эссе
1.
Поэтический вечерв Болгарском культурном центре, и сверканье роскошной хрустальной люстры в зале, и молодая женщина с профилем египетской царицы читает стихи. Стихи откровенно, смело красивые – а значит, со своей эстетикой, с утонченной и разработанной архитектоникой, под их своды можно войти, запрокинуть голову и забыться, как при созерцании богато прописанной фрески. Стихи открыто женские – без толики гендерной боязни или гендерной гордыни; их тепло, искренность, их тайная и явная наполненность полнокровным чувством – обезоруживают.
Передо мной книга молодого поэта, и я вновь прочитываю – повторяю – проживаю – слышу внутренним слухом те стихи, что звучали на вечере. И я забываю, что я литератор; я просто читатель и просто женщина, и мое сердце бьется в унисон с этой радостной и сияющей музыкой, за плечом которой – трагедия, смерть, боль, но отодвиньтесь, темные силы, ибо вам в лицо говорит, поет поэт:
..Вина мне, вина! Густого, терпкого, вливающего в жилы Солнечный огонь и лунную романтику ночей! Пусть продолжается безумство жизни, Ведь я только что узнала тебя в лицо, Венгрия!
2.
Верлибр – загадочная форма для русской поэзии. Именно потому, что исток верлибра – Восток, японское, корейское и китайское стихосложение; да еще вспомним древних, ведь, по сути, верлибром написаны и вавилонские мифы, и стихи пророков Ветхого Завета, - и знаменитое вступление Евангелия от Иоанна: “В начале было Слово...” - это натуральный, настоящий верлибр. Русская поэтическая традиция возлюбила рифму, но в двадцатом веке верлибр резко распахнул двери русского Парнаса. В нынешнем культурном мире георафическое поле верлибра – страны европейского Запада, ибо там укрепился и утвердился верлибр, как данность, как необходимость существования поэзии, как ее акцент на абсолютную свободу высказывания.
Ирина Горюнова - поэт, не боящийся эксперимента. Она так грациозно гармонизует его, что поиск и шаг в неизведанное внезапно становятся естественным, только ей присущим дыханием; прерогативой ее поэтического бытия.
Ирина пишет и в рифму, и рифма, “звонкая подруга”, подвластна ей в полной мере:
Поет гобой, И я с тобой Прощаюсь вся в слезах... Поет гобой Про сон с тобой, Про ночи в поездах...
Одно из покрывал тайны приоткрыто. Я нашла слово – вот оно: музыка. Ирина Горюнова один из наиболее музыкальных, тонко и нежно звучащих поэтов своего поколения:
Я к тебе возвращаюсь, Сердика, Луноликое сердце мое - Сердце мира, что больше не сердится, Что забыла я песни ее...
Эффект погружения, вот он! Солнце – сердце – сердолик – сиянье: и живопись, не только звукопись, живет и дышит в стихах Ирины, и все у нее не только слышно, но и видно; она сама для себя снимает красочный, то щемяще-печальный, то неистово-радостный Фильм Своей Жизни – сама, без продюсера и камер, и здесь в ее стихах появляется верлибр, гибкий, радостный, то карнавально-безудержный, то шамански-магический, то рельефно-живописный:
В моей Вселенной под дождем бродят мокрые страусы, а в пустыне Сахара на каждом бархане расцветают подснежники. (...) Смотрю, как истомленные фламинго склоняют свои шеи в розовый пух крыльев...
Ирина – как всякий поэт, всякий художник – лелеет святое одиночество (“О святое мое одиночество, ты!” - вспомним Рильке...) и жаждет вырваться из его темных объятий навстречу другой, чужой душе, что через миг станет родной. Любой поэт любит петь любовь; и мало кто живет в созданном им любовном мире с такой грацией и умением переплавлять трагедию в радость – в реальную радость искусства, в будущую радость освобожденья от страдания, как это делает Ирина:
Мне дали силу, сказали: приворожи, ты можешь, Неужели искушение всесильности не пленяет? Я отвернулась и ушла – для меня нет выбора, Если его голова не лежит на моей подушке - Значит не судьба. Разве смогу Быть настолько беспощадной к себе, Чтобы ковать для любви чугунные цепи?
3.
И, наконец, мегаметафора – книги, жизни, живой женщины: Египет.
Улыбка Хатшепсут – почти египетский рельеф, почти мифология, и впрямую – легенда, созданная на наших глазах. Ирина царственно стоит на сцене, у нее египетская черная челка, у нее тончайшего рисунка египетский профиль: любая актриса позавидовала бы чуду перевоплощенья. “Оглянись! - зовет художника история, - я прошла здесь когда-то, до тебя...” У Карла Брюллова есть картина - “Всепожирающее Время”: люди, сплетаясь, крича, летят, падают в колодец вечности – цари и нищие, владыки и рабы, старики и дети, торговцы и поэты. Царица Хатшепсут встает навстречу нам из пожравшей Древний Египет и поколения поколений после него бездны – и становится очень близкой, живой, возможно спутать ее с девушкой на дождливом осеннем московском перекрестке – и в то же время ее не спутаешь ни с кем, ибо она горда и прекрасна и СИЛЬНА и так просто не отдаст никому свою царственность и гордость – хрупкость, нежность смертного тела лишь подчеркивает необоримую силу бессмертного, усилием искусства возрожденного через тысячелетия духа. “Клянусь моим великим отцом Амоном Ра, / Что только ради тебя я воздвигала прекрасные храмы, / и Джесер Джесеру построен мной с мыслью о тебе...” Воскрешенная из небытия гордая царица – попытка и отождествления, и утешения (рука руке протянута через разъятые пропасти времени), и противопоставления:
А я – всего лишь женщина, мечтающая улыбнуться тебе, Когда рассветные лучи Ра озарят твое лицо...
Так соединяются русла времен. Так сплетаются руки, губы и души. Что сильнее: историческая ассоциация или живой натурный этюд? Последнее стихотворение книги, “Песнь Песней”, - это диптих: прежде чем Хатшепсут улыбнется, мы увидим, как по нынешнему, сегодняшнему летнему ветру летит нежнейший пух одуванчиков. И это тоже развернутая, точно найденная метафора – так летит и улетает жизнь, так летит душа навстречу любимому, так летят – молча – никогда не сказанные – НЕСКАЗАННЫЕ – слова... “Бегу по полю, сбивая парашютики одуванчиков... / Отправляя в полет заклинания: одно, другое, третье... / Может быть, на этот раз, пока летят одуванчики, / Пока летят одуванчики – ты не уйдешь...”
И встающая вслед за тем в полный рост великая царица Хатшепсут не пугает нас кимвальным звоном, суровостью древнего позабытого гимна, владычностью своею: мы уже знаем, что в груди гордой Мааткары Хатшепсут Хенеметамон бьется полное невысказанной и несказанной любви женское сердце. Оно солнечное – ведь Ра уже восходит над древним горизонтом. Оно ждущее – ведь поэт, воспевая любовь, ушедшую, живущую или еще не рожденную, сакрально и вечно ждет ее.
Елена Крюкова, 2009
| |||||||||||||||