Божьи куклы
«Звери, живя вместе с людьми, становятся ручными,
а люди, общаясь друг с другом, становятся дикими».
Гераклит Эфесский
Реанимация
В воздухе стоял горьковато-тошнотворный запах, запах отчаянья, боли и близкой смерти. Штук пять стоящих у облупленной стены стульев зияли черными сиденьями, словно космическими дырами. В трех углах, как в Бермудском треугольнике, рядом с дверью с грозной надписью «Реанимация», толклись несколько человек с судорожно стиснутыми в кулаки пальцами. Когда дверь приоткрывалась, из их ртов со свистом выталкивался с силой сжатый воздух, рыбьи рты молча хватали толику кислорода и снова закрывались, когда человек в белом халате, никого не видя, вышагивал мимо.
Дверь снова приотворилась, и зычный голос выкрикнул: «Лупарина!»
Немолодая женщина с измятым и потерянным лицом поспешно подбежала на окрик.
- Здесь я! Сын мой…тут… - она затопталась на месте, нервно одергивая одежду негнущимися пальцами.
- Ваш сын страдает аллергией на лекарства? – прервал врач.
- Он, знаете, да, у него аллергия, почки… и нельзя ему…
- Что нельзя?
- Вот… карточка… поликлиники, тут всё… лучше написано… а я… Что с ним?
- Вашего сына нашли в шахте лифта полуразрушенной больницы. Клиническая смерть. Откачали. Но… большая потеря крови. Переломан весь. Состояние критическое. Вряд ли выживет. Молитесь. – отрывисто и сухо пояснил врач.
- Ой, Господи! – зарыдала женщина. – Спасите его, умоляю!
- Соберитесь. Не ревите, – прервала женщину дама помоложе со строгим и собранным лицом, – соседка Лупариной по лестничной клетке. – Что-то надо принести? Лекарства? Памперсы? Может надо дежурить около него?
- Пока говорить об этом рано, – ответил врач. – Он пролежал без помощи около пяти часов. – Сейчас идет операция. Идите домой.
- Когда можно позвонить?
- Вечером. После пяти. И оставьте телефоны на всякий случай. Если что, вам сообщат.
Кукла
Оленька сидела в накрахмаленном белом платье на жестком стуле, положив ручки на колени, и боялась пошевелиться. Большие и нелепые банты на белокурых волосах еще больше подчеркивали узость скуластенького личика на фоне огромных и доверчиво распахнутых серых глаз. Она ждала, когда к ней, наконец, придет Дед Мороз и принесет подарки. Девочка так мечтала о большой красивой кукле, которую случайно увидела в магазине, когда ходила с мамой покупать школьную форму. Эта кукла была прекрасна. Одетая в голубое шикарное платье с большими рюшами, выпятив алые губы, кукла пристально смотрела на Оленьку с витрины и словно бы вопрошала: «Ты будешь моей хозяйкой?». Разумеется, мама протащила Оленьку мимо, и красавица так и осталась стоять, ожидая своей участи, но Оля знала, что если хорошо себя вести, слушаться маму и папу, учить уроки, то Дед Мороз обязательно заметит это, и сделает девочке желанный подарок. Звонок в дверь прозвучал резко и неожиданно, так что Оля дернулась, застыла и только потом, путаясь в длинном подоле, побежала за мамой – открывать.
От Деда Мороза пахло холодом и каким-то неприятным резким запахом, но девочка жадно смотрела на потертый красный мешок с подарками и ничего не замечала.
- Ну-ка, ну-ка… как тебя зовут? – пробасил Дед Мороз.
- Оля…
- А знаешь ли ты, Оля, какой-нибудь стишок?
- Знаю.
- Тогда становись на табуреточку и расскажи мне его, а я послушаю.
Оля поспешно взгромоздилась на табуретку и неуверенно продекламировала:
- В лесу родилась елочка, В лесу она росла, И днем, и ночью стройная, Зеленая была.
- Ах, какая умная девочка! И послушная, наверное. Ну, держи подарок!
И Дед Мороз, покопавшись в мешке, достал оттуда огромного лупоглазого медведя с насмешливо высунутым набок пластмассовым языком. Стеклянные глаза медведя глупо и отстраненно смотрели на Оленьку. Рука в синей варежке, отороченной белым искусственным мехом, протягивала девочке подарок, но та словно окаменела и не видела протянутой игрушки. Олина мама, Елена Владимировна подхватила зверя и, сбивчиво благодаря Дедушку Мороза, пошла закрывать за ним дверь.
- Ну, что же ты, Оленька? Смотри, кто к тебе в гости пришел? Разве ты не рада? – Засюсюкала мать, впихивая в руки дочери мохнатого мишку и стремясь поскорее вернуться к праздничному застолью.
Красивая, с завитыми волосами, пахнущая волшебными духами, мать была сейчас такой далекой и недосягаемой, как Полярная звезда, которую ей как-то раз показал на небе отец.
- Мам, а почему говорят, что под Новый Год все желания сбываются? – задумчиво спросила Оля.
- Конечно, сбываются.
- А моё желание не сбылось.
- Какое желание? Значит, ты недостаточно сильно этого хотела. Если будешь чего-то очень сильно желать, то всё непременно сбудется. Ну, иди, играй.
«Может быть, я действительно не очень сильно хотела мою куклу? Дед Мороз просто не услышал мои мысли. В следующий раз я буду очень громко думать, и тогда он меня услышит, - думала Оля, глядя на таинственно поблескивающие елочные шары на искусственной елке и на ажурные бумажные гирлянды, которые они вырезали с бабушкой всю неделю. – Или это был ненастоящий Дед Мороз? Но Новый год-то настоящий… или нет? А чудеса? Они непременно должны быть. Если я сейчас очень сильно зажмурюсь и очень громко подумаю, а потом быстро-быстро засну, то утром, под елкой обязательно окажется моя кукла!». Оля зажмурилась и подумала, очень громко, но ее никто не услышал, потому что и родители, и гости были в соседней комнате, где работал телевизор, и где пел и кричал на всю страну «Голубой огонек». Спускавшийся по ступенькам нетрезвый Дед Мороз клял сломанный лифт и лифтеров, свою собачью работу, из-за которой ему по такому холоду, когда нормальные люди отмечают праздник, приходится таскаться по чужим квартирам и доставать из пыльного мешка дурацкие игрушки – Дед Мороз тоже не слышал, как подумала Оля.
Утром, чуть свет, проснувшаяся Оля, босиком, в одной ночной сорочке бросилась к елке и стала раскидывать уложенную вокруг основания вату, служащую снегом, откинула пластмассовых Деда Мороза с красным носом и Снегурочку с алыми пятнами на щеках, пару подаренных детских книжек и даже три коробки с конфетами в новогодней упаковке, но куклы нигде не было. Ни под елкой, ни на столе, ни в каком-либо другом месте куклы не было. И тогда Оля поняла, что желания сбываются не всегда, даже, если этого очень сильно захотеть. Только свое открытие она предпочла держать при себе, чтобы не расстраивать папу и маму. Снова забравшись в постель, девочка со вздохом прижала к себе нового медведя, прозвав его про себя Недотепой.
Голос за кадром. Ольга
Новогодний запах мандаринов – это обещание чудес и сказок, которые никогда не сбываются. Я так часто оставалась одна, даже, когда в доме было много народа. Во время праздников меня постоянно укладывали спать мамины друзья, внезапно замечавшие, что бесхозный ребенок болтается заполночь по квартире, объевшись подаренных шоколадок. Как-то раз, лет в шесть, я даже напилась водки, случайно перепутав стаканы и думая, что там обычная вода. Потом всем было очень смешно, и мама с папой долго рассказывали знакомым этот забавный случай. Вообще со мной много случалось «забавных» вещей. Меня показывали как маленькую смешную обезьянку, которая умеет делать фокусы и кривляться. Тогда я стала ЗАБАВНАЯ. Потому что на меня все смотрели, даже папа и мама, и это было приятно, что я всем так нравлюсь. Один раз мама забыла меня в парикмахерской и вспомнила об этом только часа через три. Помню, как она забрала меня, несчастную, заплаканную и сопливую и сразу повела в «Детский мир», покупать подарок, чтобы задобрить и уговорить - не рассказывать об этом папе. Я с детства любила рисовать, потому что часто сама занимала свое время, ведь папе, маме и бабушке было некогда. Меня даже отдали в художественную школу, но через полгода забрали оттуда, я знаю, что им было лень возить меня на другой конец города, хотя ОНИ сказали, что это потому, что я стала хуже учиться и получать тройки. И тогда я стала мечтать. Никто не может забрать у тебя мечту. Ты можешь фантазировать, глядя на проплывающие облака в небе, или смотря в бриллиантовые капли дождя, разбивающиеся о парапет балкона, или просто идя по улице и заглядывая в глаза прохожим, сочинять про них различные истории. Это твои собственные сказки. Они твои друзья, и ты живешь среди них не так одиноко.
Матронушка
Знакомые посоветовали Ольге съездить в Покровский женский монастырь к мощам святой Матроны Московской. О ней и ее силе рассказы передавались из уст в уста, и не было человека, который бы сказал, что не помогла ему святая, не вняла его мольбе. Рассказывали, что ласково называемая народом Матронушкой, сподвижница и бессеребренница, предсказала много бед и несчастий, ожидающих Россию, а еще семи лет отроду пророчила революцию и гражданскую войну, а потом и Великую Отечественную. Слепая от рождения, нищая, бездомная, большую часть жизни скиталась она по московским подвалам, выживая сердобольностью соседей или благодарностью приходящих к ней за помощью людей. Еще при рождении несчастной слепой девочки явилось чудо – на груди у нее была странная выпуклость в виде четко прорисованного креста. В дальнейшем чудеса сопровождали Матронушку постоянно. Сколько бы мытарств и скитаний не выпадало на ее долю, но истинно нуждавшиеся находили путь к матушке Матроне, и она никому не отказывала, несмотря на то, что, разделяя скорби людские, к концу дня могла лишь тихо стонать от усталости и печали, молясь за мытарей этой грешной земли. Вот именно к ней, единственной последней надежде на чудо и устремилась Ольга, истово веря и в то же время, боясь впустить надежду в свою измученную душу.
Уже на выходе из метро увидела она нескольких торговок, продающих цветы, и людей, скупающих их охапками, и очень удивилась, не понимая, зачем всё это. Зажатая со всех сторон телами, локтями и сумками в душном переполненном троллейбусе, услышала чей-то шепот: «А как же, к матушке Матронушке все с цветами идут. Принято так. Их потом монахини освящают на мощах, лепесточки обрывают и страждущим отдают. Цветочки эти святые – можно их в чай заваривать или просто так съесть, а то еще под подушку кладут, тоже помогает. У иконы-то Ее, знаешь, сколько драгоценностей повешено, золота – всё от исцеленных, в благодарность несут. Все сначала на улице стоят – к иконе приложиться, потом к мощам надо, и к другой иконе. А то еще свечу поставить можно. Там икона есть, «Взыскание погибших» называется. Это еще Матронушке привиделось, что она быть должна. Всем миром на нее по копейке собирали. Сильная икона. Я в лавке себе такую купила. Посмотришь на нее, помолишься, и такая благодать в сердце идет – словами не передать! Да еще маслица святого прикупи. Им лоб надо мазать. Свечечку припалить слегка и огарочком в маслице макать, лобик этак перекрестишь, и всё хорошо будет. Мне, знаешь, сколько раз сразу после монастыря легчало! Зятя я отмолила, пить перестал, на работу устроился. Дочь болела, думали, пропадет совсем девка, ан нет, выздоровела. Я тебе так скажу, Настя, коли ты веришь и желания твои добры, не греховны – поможет тебе матушка, донесет твою мольбу до Всевышнего! А коли грех какой задумала, то нет тебе туда пути. Вот, например, мужа от чужой жены отбить, ребенка осиротить, зла кому ближнему пожелать…» Скосив глаза, Ольга увидела говорившую. В сереньком шелковом платке, не накрашенная, женщина лет пятидесяти, скромно одетая, поддерживала под руку заплаканную старушку, сухонькую, в опрятном, но выцветшем зеленом драповом пальтеце с облезшей коричневато-рыжей норкой на воротнике. Ольга завороженно смотрела в глаза женщины и не могла насмотреться – из них исходил такой чудный и чистый свет, и самое лицо ее, разглаженное и размягченное было благостным, таким, что к ней, к этой верующей сразу хотелось прикоснуться, потому что думалось, что частица этой веры и этой благодати обязательно должна остаться и с тобой, как пыльца от тычинок цветка на пальцах, когда прикоснешься к самой его сердцевине.
С боязнью и опаской, вывалившись из дверей троллейбуса, Ольга кинулась за гвоздиками, которые словно ребенка, завернутые в старое байковое одеяло от мороза, нянчила в руках уличная цветочница. Неловко перекрестившись перед воротами монастыря, зашла во внутренний двор и вздохнула. Сразу стало понятно, что именно сюда и надо было прийти, что сюда и только сюда вела ее тонкая ниточка угасающей веры.
Она стояла у иконы Святой Матроны и истово молилась за сына. Ольга не замечала, как на дрожащую руку стекает желтоватый горячий воск, прожигая ее раскаленными жальцами и оставляя на коже красные пятна и причудливые пупырчатые разводы застывших восковых слез. «Пусть покалеченный, но живой! Я выхожу! Я отмолю! Он моя кровиночка! Спаси его!», - слова катились по кругу тяжелыми глыбами, ворочая застывшие мысли, в надежде обрести хоть малую толику помощи от Святой. Впиваясь в опущенные долу незрячие глаза Святой Матроны лихорадочным взором, Ольга искала подтверждения своим горячечным молитвам, и на секунду ей показалось, как дрогнули веки, подтверждая участие в судьбе сына.
Заехав после монастыря в реанимацию Склифа, Ольга узнала, что именно тогда, в первый раз, её сын пришел в себя. Чудо произошло. Правда потом, рыдая над иссиня-черным от чудовищных отеков телом, укутанным в бинты, словно мумия или изломанная кукла, Ольга задумалась, что будет, если и правда, по словам врачей, сын никогда не сможет не только ходить, но даже сидеть. Хороша ли будет его жизнь? Не проклянет ли он такое существование и заодно мать, вымолившую такую жизнь для своей кровиночки? Прогнозы врачей были неутешительными. Сухожилия, державшие вместе две половинки тела и отвечающие за скоординированность движений, были порваны, кости таза и бедер – сплошные осколки, собрать которые не представляется возможным. На операции нужны деньги. Именно на операции, потому что их должно быть то ли три, то ли четыре. Сломанные челюсть и обе руки, отбитые почки, вывернутый плечевой сустав – это такие пустяки, по сравнению с тем, что предстояло сделать – вживить искусственные протезы, сшить сухожилия. Ольга плохо понимала то, о чем толковали ей хирурги, главное, что до нее дошло – это опасность операции для жизни сына и ее стоимость - сто пятьдесят тысяч. Конечно, рублей, но для нее это была фантастически невозможная сумма. Где взять денег? Идти побираться? Дома – муж, пьяница и неудачник, больше тащащий из дома, чем несущий в него, и дочь Клава, семнадцатилетняя девушка, отрада и умница, поступившая на отделение иностранных языков в МГУ, и получающая повышенную стипендию – смешные крохи по нынешним временам.
Потрескавшиеся Олины руки, измученные ревматизмом и постоянной уборкой и стиркой, вытирали катящиеся по щекам слезы. Тридцать восемь лет… мне только тридцать восемь лет… И куда я гожусь? Высшего образования получить не удалось – слишком ранний и поспешный брак, а потом рождение детей впрягли Ольгу в постоянную заботу о детях. Работая в детском саду нянечкой, она ухитрялась подрабатывать уборщицей – в овощном по соседству и в парикмахерской, то во время тихого часа в саду, то в выходные.
Она вспоминала фильм, который посмотрела еще в юности, - «Ночи Кабирии». Сейчас она ощущала себя примерно так же. Болезненное сосущее чувство своей ненужности и никчемности, желание притулиться и привязаться хоть к какому-то живому существу, которое будет любить тебя, именно тебя, такую как есть, сопровождало Ольгу по жизни. Беспросветный ночной мрак, в котором одинокая Кабирия ищет чуда, чуда, найти которое не представляется возможным. Всё пустое, и любая вспыхнувшая искорка тут же превращается в уголь. Легенды о великой любви сочинены менестрелями, а жизнь – это лишь борьба за выживание, за свое место, если и не под солнцем, то хотя бы не на помойке. Прикосновение дрожащей руки к другой руке в танце, яркие манящие звезды и жгучие поцелуи на набережной, когда тепло даже при леденящем ветре, потому что внутренний огонь сжигает и дурманит кровь… это все обман. Самообман. Есть эгоизм, есть желание жить за счет другого, стремление к обеспеченности и комфорту. И всё.
«Вышел месяц из тумана, Вынул ножик из кармана, Буду резать, буду бить, Всё равно тебе водить!»
Вспомнила Ольга детскую дворовую считалку и возгласы довольных детей, показывающих на нее пальцем и ехидно кричащих: «Ты вода! Ты вода!». Почему-то ей чаще других приходилось водить, неважно была ли это игра в прятки, или в «двенадцать палочек» или в казаки-разбойники. Обижаться было нельзя и бессмысленно, оставалось делать вид, что все происходящее тебе страшно нравится. Перескакивая через бордюрные камни, бежать за кривляющимися ребятами, ехидно улепетывающими в разные стороны. Теряясь, за кем бежать, оставаться на месте и нарываться на возмущенные вопли, чтобы потом снова остаться «водой» и снова делать вид… Ольга подумала, что ей всю жизнь приходится делать вид… это стало ее натурой – притворяться. Притворяться, что тебе хорошо, притворяться, что ты довольна и счастлива, притворяться, что тебе не больно… Со временем чувства и впрямь атрофировались, внутри перестало зудеть и биться нереализованное нечто, чему Ольга так и не нашла объяснения. Всё ее время занимала Клавочка, которая могла стать счастливой, умной, дерзкой, способной подняться над бытовыми вещами и обрести нечто большее, какой-то цельный жизненный смысл существования, который Ольге так и не удалось нащупать.
Николай
Старший сын, Коля, который сейчас лежал, вернее, висел в полураспластанном положении над больничной койкой, был любимцем и баловнем Елены Владимировны, бабушки, рос под ее неусыпной опекой, пока Ольга истово выхаживала слабенькую недоношенную дочь Клавочку. Странно, но, любившая больше всех на свете только себя, Елена Владимировна, вдруг нашла смысл жизни во внуке, о котором заботилась больше, чем о ком-либо другом в своей жизни.
- Тише, Николенька только заснул, - шикала она на дочь, когда та пыталась укачать Клавочку.
- Мама, у нее режутся зубки!
- И что? А Николеньке завтра в школу! Мальчик должен высыпаться.
- Что я могу сделать?
- Возьми коляску и пойди на улицу. На свежем воздухе укачаешь, она и уснет.
- Но уже одиннадцать часов!
- Вот-вот, а Николеньке вставать в семь утра!
- Мама, ты что?
- Ничего. Ты и завтра выспишься. Ишь, совсем о сыне не думает. Зачем тогда вообще его родила? Выскочила замуж за первого встречного, теперь расхлебывай. Ни образования, ни денег, ни культуры, свекровь - сволочь безграмотная, швея-мотористка. Куда ты смотрела? С матерью ей плохо было! Замуж захотелось! Или тебе там скреблось что ли? Ты посмотри, на кого ты стала похожа! Я в твои годы за собой следила. А ты как старуха ходишь. – Мать поджала губы и покачала головой. – И в кого ты такая уродилась? Надеюсь, что хоть Николенька в деда пойдет. Он мальчик неглупый. Хоть его на ноги поставлю, человеком сделаю. Что стоишь? Одевайся, иди на улицу. И заткни ты ее ради бога, весь дом перебудишь!
Ольга укутывала дочь и выходила во двор. Гуляя по темным улицам, напевала тихонько колыбельные, чувствуя единение со своей дочерью, с которой в это время они были одни в целом мире. Пухлые младенческие щечки Клавочки розовели, маленький носик-кнопочка тихо посапывал, во сне девочка улыбалась. Ей этот мир, похоже, очень нравился.
Голос за кадром. Николай.
Мне всегда очень не хватало мамы и папы. Я думал, что я какой-то нехороший, бракованный и очень боялся, что меня сдадут в детский дом, куда отдают всех ненужных детей. Папа всегда делал вид, что меня просто нет. Когда я подходил к нему с просьбой помочь сделать домашнее задание, он, отложив на миг газету, равнодушно бросал: «Не видишь, я занят. Попроси маму или сделай сам. Ты уже большой», - и опять занавешивался бумажной стеной, отгораживаясь от меня. Мама… я все ждал с замиранием сердца, когда она придет целовать меня на ночь и вдруг, она не уйдет сразу, через секунду, вдруг останется, погладит по голове, предложит забраться к ней на коленки, как маленькому, почитает мне сказку. Я знал, что тут же раздастся требовательный вой Клавки и мать тут же подхватится и убежит к ней, но мне так хотелось, чтобы хоть раз она помедлила и как-то дала понять, что любит меня, что я нужен ей. Когда Клавка родилась, я сразу понял, что она хитрая. Она умела играть с рождения, и у нее это хорошо получалось. Она так ловко отодвигала меня на второй план, что было бесполезно пытаться что-то изменить. Хорошо, что со мной всегда была бабушка. Она рассказывала мне много интересных историй, читала книги, водила в музеи, зоопарк, планетарий, возила меня на море. Она научила меня плавать и любить книги. Но мама всегда оставалась моей недостижимой богиней. Ее фотография висела у меня над кроватью, и я часто вглядывался в ее лучистые глаза, мечтая, чтобы она смотрела на меня таким же сияющим взглядом. Я прятал свою боль внутри, вынашивал ее как маленькую жемчужину в глубине створок своего сердца, наращивая на нее новые слои обид. Любая моя радость была приправлена горечью и желчью. Я стал хуже учиться и вызывать огонь скандалов на себя, думая, что хоть так ОНИ увидят меня. Но ОНИ были слепы. Они всегда были слепы.
Когда Елена Владимировна умерла, Колю как подменили. Если раньше он был вполне жизнерадостным и более-менее нормально учился, то после смерти бабушки стал злобным и неуправляемым, срывался и на родителей, и на сестру, и на сверстников, не говоря уже об учителях. Серьга в ухе, длинные волосы, татуировка, кожаные штаны – купленные на сворованные у матери гроши. Потом странные приступы – головокружения, потери сознания, эпилепсии. Даже врачи признали, что к армии этот молодой человек явно не годен. Связавшись с уличной шпаной, чуть не загремел за решетку за причинение тяжелых травм одному из подростков. С трудом удалось доказать, что он вроде как ни при чем. Хотя Ольга уже и не знала: кому и чему верить. Свой собственный сын становился ей страшен, и она постоянно задавала себе вопрос: «Почему?» Почему это всё случается с ней? Её ли собственные грехи этому виной или грехи родителей, за которые расплачиваются и дети аж до седьмого колена? Как часто ей хотелось сесть у дома на лавочке, лишь бы не возвращаться домой, и бессильно зарыдать от сумасшедшей круговерти, составляющей ее жизнь, как безысходное и жестокое беличье колесо для развлечения барчуков в старинной усадьбе…
Буквально через несколько месяцев после истории с избиением - новое происшествие. Первого января Николай поехал в гости к своей подружке Кате, которую знал с детства. Ольга надеялась, что рано или поздно ее сын женится на ней, потому что девочка была из хорошей семьи, сама, без чьей-либо помощи поступила в институт, подрабатывала по вечерам официанткой и к тому же, страстно и безрассудно любила Николеньку. Поэтому, когда сын не явился домой ночевать, Ольга не удивилась – молодой паре в двадцать лет явно есть чем заняться, не сидеть же все праздники с родителями. А что не позвонил, так тоже не диво, особым вниманием сын свою мать не баловал. Но ни второго, ни третьего января Николай не объявился. Потеряв терпение, четвертого числа мать позвонила Катюше, но та с удивлением сказала, что Коля поехал домой в тот же, первый день нового года. Снизу, откуда-то из живота поднималась вверх пока еще сжатая пружина тошнотворной паники. Кисловато-медный ее привкус ощущался столь явственно, что Ольга тут же схватилась за кружку с давно остывшим чаем. Горечь крепкой заварки немного привела ее в чувство.
Раздавшийся звонок кинул женщину к двери. За ней - незнакомый парнишка, с трудом удерживающий скорчившегося и мычащего Колю.
- Ваш? – спросил парень.
- Мой! – ответила Ольга.
- Давайте помогу дотащить до постели. Куда его? – парень с помощью Ольги поволок Николая вглубь квартиры и свалил его на диван.
За заботами и попытками привести сына в чувство, Ольга не заметила, как парнишка исчез. Много позже она ругала себя за то, что так и не узнала, где он нашел Николая, откуда его знает, не выпытала хоть какие-то подробности. Но то было позже.
Ольга трясла сына за плечи, но тот жалобно лопотал что-то нечленораздельное, закрывался от света, прятал голову под подушку и сжимался в комок, отталкивал материнские руки, не давал стащить с себя грязную скукоженную и дурно пахнущую одежду. Лицо его страдальчески морщилось, и из груди рвался странный хриплый клекот. Единственное, что смогла различить Ольга, это слова «свет» и «не бейте меня». Приехавшая скорая увезла парня в психиатрическую больницу, определив потерю памяти, частые приступы эпилепсии, светобоязнь, а так же многочисленные ушибы и порезы по всему телу и воспаление легких.
Муж, глядя на сына, брезгливо сказал:
- Это не мой сын. Это твоя порченая кровь или приблудила еще с кем.
- Ты что говоришь-то? Опомнись!
- Туда ему и дорога, в психушку. Здоровенный балбес, а сидит у нас на шее, окаянный. Лучше бы сдох, что ли.
- Ты… ты… - Ольга набирала в рот воздух, но слова не шли на ум.
- Что я? Посмотри на этого ублюдка. Ты всё фантазируешь, ждешь, когда он повзрослеет, а ему очень хорошо живется, он и не думает что-то менять в жизни. – Муж поддернул сваливающиеся обвислые тренировочные штаны и, шлепая заскорузлыми голыми пятками по серовато-коричневому жирному линолеуму, ушел в комнату – смотреть чемпионат по футболу.
При всем том, что Ольга знала своего мужа и особо на его счет не обольщалась никогда, такого она никак не ожидала и не могла себе представить. Отречься от собственного сына, который просто твоя копия? Не видеть и не замечать очевидного? Не иметь в душе и сердце пусть не любви, но хоть каплю жалости?
Только Клавочка сочувственно похлопывала мать по плечу, наливала ей валерьянки, да еще позвонила маминой подружке, чтобы та пришла утешить в горе, а заодно, может быть, и позлорадствовать чужой беде. Утешая других, некоторые находят в этом невыразимое блаженство, потому что это позволяет чувствовать себя гораздо увереннее, счастливее, благороднее. Вот, мол, как бывает. У нас-то еще всё хорошо оказывается. Да и помогла я ей, хоть и сама без гроша, сирота горемычная, в доме шаром покати, а всё ж – не такая распустеха и бестолковка. Оглядывая квартиру, которую дали Ольге с мужем и детьми в новом доме, завидовать метражу (целых семьдесят восемь метров и всё этим недотепам!), а вслух произносить только: «Да, милочка, эти муниципальные обои такая мерзость. Цвет первой детской радости их совсем не красит. Да и кто придумал клеить обои на потолок? Вы бы их поменяли. Нельзя же так жить, это отрицательно действует на психику и нарушает обмен космическими внеземными энергиями. Я вам искренне советую сменить обстановку. Вы и всю старую мебель, я смотрю, перевезли? Ой, у вашей табуретки отламывается ножка. Предупреждать же надо! Я теперь вряд ли рискну присесть! Что, на диван? Но, Оленька, из него так торчат пружины, что я чувствую себя принцессой на горошине, а вернее даже принцессой на арбузе. Ха-ха-ха! Надеюсь, я смогла тебя хоть немного ободрить?! Ну, ты звони, милая, если что, поболтаем. Денег? Нет, извини, денег у меня нет. Я только что купила новую стенку, да и мой Феденька давно мечтает о мотоцикле. Всё же парнишке скоро двадцать один, надо на день рождения подарить. Ой, заболталась я с тобой! Побегу!».
Когда Коленька пришел в себя, он так и не смог вспомнить, где провел эти четыре дня. Смутно, как во сне, грезилось, как шел от Кати и вроде бы сел в метро, чтобы ехать домой. Потом провал. Только временами, сквозь пелену забытья различал он звук – стук колес поезда. Говорят, что память избирательна – она блокирует страшные воспоминания, чтобы не травмировать психику и не бередить душевные раны. Кусочек мозга, отвечающий за те новогодние дни, был заблокирован прочно. Именно тогда Николай получил пиелонефрит, да еще долго кашлял, свистел и задыхался, несмотря на сильные антибиотики, специальные травяные отвары и разные другие лекарства. Но никому, ни врачам, ни матери, ни сестре или друзьям не рассказал Николай свой странный, пугающий реальностью пережитого, сон, который за эти четыре дня стал его постоянным спутником.
Бестиарий
«Спуск в Аид отовсюду одинаков»
Анаксагор из Клазомен (ок.500 – 428 до н.э.)
Багрово-красный льняной веларий1 над Колизеем разворачивался с тихим и вкрадчивым шелестом. Зрители, пробиравшиеся к своим местам, невольно поднимали голову, чтобы взглянуть, как одна за другой распрямляются складки на гигантском полотнище. Вскоре осталась открытой лишь арена, тогда как само полотнище покоилось на двухстах сорока столбах, поддерживающих эту грандиозную конструкцию, управляемую моряками императорского флота. Именно они, знающие как управляться с парусом, были ответственны за веларий. Арена, посыпанная песком, сияла девственной чистотой до той поры, пока не начнутся бои и не прольется первая кровь, возбуждая своим видом и запахом толпу и побуждая соперников к более яростным поединкам.
Гладиаторы ждали в куникуле2. Вот-вот должна была начаться помпа3, во время которой, все до единого, они выйдут на арену, и, глядя на императора, вскинут правую руку и под неистовый рев толпы воскликнут: «Ave, Caesar, morituri te salutant!»4.
Эномай злобно смотрел на Ганника. Вчера тот прилюдно оскорбил его в триклинии5, причем дважды: сначала усомнившись в его мужской силе и эрекции, а потом, придравшись к тому, что тот во время обильного ужина не срыгивает пищу, как большинство римлян, а значит, обладает слабым и немощным желудком, соответственно и в остальном, сила Эномая под большим вопросом. Ганник поигрывал мышцами, и на его довольном лице царила презрительная самодовольная усмешка. Время от времени он клал руку себе на промежность, словно подтверждая этим свою мужскую суть и подчеркивая силу самца-лидера. Эномай с удовольствием бы убил его прямо на месте и с трудом сдерживался, дожидаясь начала игр, чтобы всю свою бурлящую ненависть пустить в дело, победить противника и растоптать его. Затеять ссору до начала боя – страшное преступление, каравшееся плетями и кандалами. Это было немыслимо. Жизнь приучила гладиаторов к жесткой дисциплине.
Никос смотрел на Эномая и Ганника и удивлялся тому, что такие же, как и он, люди, могут быть злобными и жестокими свиньями, готовыми унизить друг друга, опозорить даже перед лицом смерти. Самому ему подобное поведение было чуждо. Идущий на смерть прекрасно представлял себе ценность человеческой жизни, но так уж сложилась судьба.
Ходили слухи, что смуглокожего крепыша Ганника, по прозвищу Катон6, ланиста7 сторговал у стражников, по пути на предварительный допрос по поводу причастности к разбойничьей шайке. Сам Ганник этого не отрицал, стараясь корчить наиболее зверские рожи и вести себя совершенно безобразным образом, дабы укрепить сложившуюся репутацию.
Убивал Никос без особой печали, но и радости никакой не испытывал, не возбуждался от запаха крови, не размазывал ее по лицу, не облизывал окровавленные пальцы, дразня и возбуждая толпу. Скорее он убивал красиво. И когда перед ним встал вопрос о выборе школы, он, не колеблясь, выбрал Утреннюю8, чтобы стать бестиарием9. Обучение там было более длительным, чем в обычной гладиаторской школе, так как требовало специальных знаний и навыков, большей внимательности и подвижности.
Вступив в школу, каждый гладиатор был вынужден следовать жестким законам чести. Во-первых, абсолютное молчание на арене – гладиаторы могли изъясняться лишь жестами, и второе, - полное соблюдение законов чести: гладиатор, упавший на землю и сознающий свое окончательное поражение, был обязан снять защитный шлем и подставить горло под меч противника или же вонзить нож в собственное горло.
Никосу повезло. Зрители воспринимали его выходы на арену овациями и не скупились на подарки. Ловкий и изящный как греческая статуэтка, голубоглазый венецианец Никос, по прозвищу Руф10, был похож на златовласого бога западного ветра Фавония11, такого же легкого и стремительного, такого же неуловимого и быстрого. Выходец из бедной семьи, он добровольно пошел в гладиаторскую школу, чтобы заработать для своей семьи, а главное, сестры, денег, в надежде на лучшую долю. Правда, сначала он противился этой идее, подкинутой матерью, но по прошествии некоторого времени смирился, поняв печальную необходимость, и больше об этом не задумывался. Иногда всё происходящее казалось ему какой-то нелепой игрой, паллеатой12, во время которой актеры нелепо двигаются на своих котурнах13, и так же нелепо плачут, смеются, умирают. Иногда ему представлялось, что и вся эта его жизнь только понарошку, и что потом он проснется, побежит к маме и захлебываясь, расскажет ей о своем странном и тягучем сне. Но каждый раз, просыпаясь, он видел ту же серую каменную стену своей конуры, и ничего не менялось. Только светлая арка выхода говорила ему, что он жив и не замурован в свою прижизненную могилу.
Во время обучения всех гладиаторов сытно кормили и хорошо лечили, а немыслимые физические нагрузки были только благом для молодого здорового тела, ищущего выхода адреналина. Так что тренировки, продолжавшиеся с утра до самого вечера, были в тягость Никосу только первые полгода, потом, втянувшись, он даже стал получать удовольствие от них. Фехтование, владение мечом, дрессировка диких животных – всё это стало частью его жизни.
С самого утра, вооруженные деревянным мечом и сплетенным из ивовой лозы щитом, выходили новички на тренировку, ко вкопанному в землю деревянному колу, чтобы наносить четкие и точные удары в воображаемую грудь и голову противника, не раскрываясь при этом самому. После деревянного гладиаторы учились работать железным оружием, делавшимся нарочно в два раза тяжелее боевого. Учились и дрессуре диких животных, изучая их повадки и способы умерщвления: оружием или голыми руками.
Самым неприятным моментом при вступлении в школу, была необходимость принятия присяги и объявления себя «юридически мертвым». Никос не мог и не хотел ощущать себя мертвым, пусть даже «юридически». Он никогда еще не чувствовал себя настолько живым, как сейчас. Только временами мертвел душой, когда вспоминал мать и сестру, пришедших смотреть на его первый бой в Колизее, и когда странное стеклянно-равнодушное выражение их глаз больно кольнуло в сердце. Они смотрели на него, как на мертвого, заранее мертвого. Никос вспоминал поверья, связанные со смертью гладиаторов, и ему становилось жутко. Вспоминал о том, что священную кровь умерших гладиаторов давали больным эпилепсией, свято веря в ее лечебные свойства, а невесты, выходя замуж, втыкали себе в волосы шпильки, смоченные кровью убитых, так как считалось, что это сопутствует счастливой и богатой семейной жизни.
Единственный друг Никоса, бестиарий Марк, с которым они делили одну четырехметровую комнатушку на двоих, как-то заметил ему, что ничуть не удивится, если сестра Никоса, красавица Клодия, постарается побыстрее подбежать к умирающему брату отнюдь не для того, чтобы положить его голову себе на колени и пролить последнюю слезу над его телом, а чтобы окропить свои шпильки его кровью. Марк тоже был свободнорожденным, но в отличие от Эномая и Ганника был спокойным и уравновешенным, всегда четко просчитывал ситуацию и имел хорошие шансы дожить до того момента, когда приличное состояние и громкое имя позволят ему с честью выйти на покой. Никос уважал своего друга, прислушивался к его советам на тренировках, и старался подмечать приемы, виртуозно проводимые при схватках с медведями, львами и леопардами. Необычайная гибкость и ловкость Марка служили предметом восхищения и зависти всей Утренней школы.
Сегодня Никосу предстояло ехать в колеснице, запряженной львами, и сражаться с носорогом.
Еще с вечера, во время пира, Никосу стало не по себе. Странное тянущее и сосущее ощущение пустоты под сердцем мешало насладиться едой, вином и разговором с Марком. Тот видно понял состояние друга, потому что, ободряюще похлопав его по плечу, не стал приставать с разговорами и расспросами, сделав вид, что ничего не произошло. Уже ночью, глядя на звездное небо, Никос задумался о своей жизни и о том, что у него до сих пор так и нет девушки, которой ему бы хотелось дарить подарки, брошенные щедрыми зрителями к его ногам. В мечтах он уносился в неведомое будущее, но там было темно, ничего не видно и не слышно: ни силуэта любимой, ни шелеста ее платья, ни звонкого смеха. Все подарки доставались Клодии.
А из нашего окна…
«…А из нашего окна Площадь Красная видна…» - декламировала Оленька, гордо выпятив грудь со свежеприколотым к белому фартучку значком октябренка, выступая на школьной линейке. Действительно, из ее окна была видна Красная площадь, и во время Первомайской демонстрации, и в День Победы девочка радостно махала с балкона праздничным флажком, проходящим колоннам демонстрантов или веренице железнобоких танков и артиллерийских орудий, грузно ползущих по сотрясаемой ими мостовой. За несколько недель до праздников, ночами, по улице Горького ездили танки, репетируя парадный торжественный выезд, на который будет, замирая, смотреть весь мир. Их тяжелая мощь сотрясала стены домов, мешая спать измученным жильцам. Оконные стекла вибрировали и гудели, тревожно и настырно, впуская низкий грозный гул в пространство квартиры и, казалось, в самое чрево людей. «Зато – центр, - вздыхая, говорила бабушка. – Можно и потерпеть». Потом, ближе к вечеру, когда уже не так сурово смотрели на нее со стен Центрального Телеграфа портреты великих вождей, Оленька выбегала на улицу и вливалась в радостно гомонящую толпу, водила со всеми хороводы, плясала, играла в «ручеёк» и верила, что не за горами светлая пора коммунизма, а сейчас, сейчас тоже очень хорошо, потому что так здорово, когда незнакомые люди, такие улыбающиеся и радостные, дарят ей конфеты и воздушные шарики и прыгают вместе с ней, разделяя всеобщее ликование. Раскрасневшаяся, счастливая, Оля прибегала домой, и любимая бабушка, мамина мама, Инна Яковлевна, доставала из духовки, испеченные к празднику, вкусно пахнущие сдобой пирожки с капустой, с яблоками, с мясом, с вареньем, обжигающе вкусные, горячие пирожки, которыми так приятно делиться с соседями в обмен на другие вкусности и кулинарные шедевры.
Еще она любила сбегать с подружками в соседний двор, для того, чтобы перелезть через забор и буквально на скорость, вперегонки скакать по громыхающим крышам, залезать в окна заброшенного разваливающегося дома, шуршать там забытыми старыми бумагами и выцветшими черно-белыми фотографиями, слепками с чужой жизни, уже никому не нужной. В этом было что-то болезненно порочное и восхитительное одновременно – заглянуть в чье-то прошлое, коснуться рукой облезшей кожуры обоев, присесть на постанывающий и разваливающийся стул, обнаружить под изодранной газетой скособоченную туфлю с наивной позолоченной пряжкой и стоптанной подошвой… А потом, услышав посторонний шорох, моментально рвануть через окно наружу, к свету и воздуху, хватать ртом кислород и быстро, маленькими перебежками по краю крыши, цепляясь пальцами за малейшие выступы, передвигаться по тонкому бордюру с одной крыши на другую, чтобы потом спрыгнуть вниз и под завистливые вздохи тех, кто оставался внизу, отправиться в изодранных штанах домой, ощущая себя отважной амазонкой, великим путешественником и вождем племени команчей одновременно.
Позже, когда Оленька немного подросла, она открыла для себя еще одну важную тайну. Оказывается, за ней по пятам ходит солнце, и светит для того, чтобы ей, Оленьке, было радостно. А это значит, что когда она еще чуть-чуть подрастет, то непременно явится принц на белом коне, чтобы предложить ей руку и сердце и сделать ее королевой, и тогда, тогда безоблачное и счастливое будущее, ее собственные прекрасные дети, интересная работа… - это всё сбудется. Пусть сейчас милый одноклассник Женя с загадочной фамилией Левинтант бархатными карими глазами и пушистыми ресницами скользит взглядом мимо, не замечая, как подгибаются Олины коленки, и дрожит, гулко бьется взволнованное сердечко; но через миг, который надо прожить и перетерпеть - всё изменится, и тогда она расцветет неземной улыбкой, даря ее всему миру, чтобы мир улыбнулся ей в ответ. Долгие задушевные прогулки с подругой по переулочкам Старого Арбата, рассказываемые взахлеб невинные тягучие сны, нежный пушок на коже щек, как пушинки только что вылупившейся вербы, ожидающий первого робкого поцелуя, застывшая в нерешительности рука над трубкой молчащего телефона – всего этого нынешняя Оленька старалась не вспоминать, как и много другого из прошлой, уже чужой жизни.
Отец
Когда папу внезапно уволили с работы, в доме начались скандалы. Мать Оли, Елена Владимировна, была огорошена внезапным изменением социального статуса семьи и видела в этом безалаберность и слабоволие мужа, который совершенно не понимал, в какую бездну бросил вот так, вдруг, свою семью.
- Ты понимаешь, что ты наделал? – слюна летела из Елениного рта и попадала прямо на щеки Геннадия, который украдкой вытирал их тыльной стороной ладони. - Утирается! Ты у меня сейчас утрешься! Ты подумал о своей семье? Ты о дочери подумал? Ей еще в институт надо поступать!
- Можно подумать, ты много думаешь о семье, и заботишься о дочери! Прекрати Лена, не нервируй девочку! Давай не при ребенке.
- Не при ребенке! Пусть знает, какой у нее отец! – И обратившись к дочери – Ольга, посмотри на него! Твой папа полный кретин. Запомни это!
- Мама, не надо! Он хороший. – Оля бросилась в объятья к отцу и закрыла его от матери телом. – Не ругайтесь. Мама, папа добрый, просто так получилось. Всё наладится.
- Много ты понимаешь! – взбесилась мать. – Иди в свою комнату и делай уроки. Вся в отца пошла, такая же недотепа! Хоро-оо-ший! – передразнив дочь.
Эти сцены повторялись изо дня в день, почти не меняясь. Геннадий Александрович Гурин, отец Оли, жалобно морщился от пронзительного несмолкающего визга жены и поспешно уходил из дома – в Александровский сад. Там он часами сидел на лавочке, бездумно смотря вдаль или сухо шурша ломкой газетой, до той поры, пока не зажигались тусклые фонари, излучая рассеянный свет на деревья, прохожих, дорогу, мраморные плиты по бокам от распятой звезды с вечным огнем.
Он вспоминал о том, как они с Леной познакомились – в крымском пансионате «Приморский». Вместо того чтобы как многие отдыхающие загорать пузом кверху на пляже, или плескаться в мутной от множества тел соленой морской воде, он пошел гулять. Хотелось спокойствия и уединения, вместо смеха, криков и визгов, вместо игры в мяч или в бадминтон и тому подобных развлечений. Каково же было его удивление, когда, выйдя к огромному и красивому колышущемуся от ветра маковому полю, он увидел маленькую фигурку в тонком ситцевом платьице. Девушка с длинными неприбранными волосами медленно шла к нему через поле, подняв голову к солнцу и нежно касаясь пальцами полупрозрачных шелковых лепестков мака. Геннадию представилось, что он видит сейчас полотно известного художника, которое чудом ожило, и показалось, что это небесный знак, посланный свыше. Он стоял и завороженно смотрел на девушку, боясь окликнуть ее, чтобы не нарушить очарование момента. Когда она, не видя его, внезапно ткнулась с размаха ему в грудь, он засмеялся и осторожно поддержал ее за плечи. Она не испугалась.
- Как вас зовут, видение?
- Лена. – смутилась девушка, и щеки ее запунцовели.
- Я Гена. – Вы были так прекрасны, когда шли через это поле. Жаль, что я не художник.
- Ну, что вы, я совсем не подхожу для картины. – кокетливо и вопросительно ответила та.
- Еще как подходите. Можно я вас провожу?
- Да, пожалуйста.
- Вы отдыхаете тут или живете? – заинтересованно посмотрел на нее Геннадий.
- Отдыхаю. В «Приморском». А вы?
- И я. Вы тут одна?
- Нет, с мамой.
- А я один. Не хотите вечером составить мне компанию и сходить погулять к морю? Маму вашу я тоже приглашаю.
- С удовольствием.
Геннадий Иванович сидел на скамейке и пытался понять, что же изменилось с тех пор? Почему они стали чужими друг другу и практически не разговаривали? Его ли постоянная занятость на работе этому виной или регулярные искушения достатком, стремление соответствовать своему кругу? Как ни странно, сейчас он стал чувствовать некое облегчение, словно застарелый нарыв, терзавший его так долго, наконец, прорвался и истек гноем, выпустив наружу всю ту гадость, которая копилась и копилась, воспаляя вокруг себя пространство. Можно было больше не терпеть это невыразимо надменное лицо жены, не вглядываться в ее глаза, ища в них отсветы того голубого неба и нежность маков, которые пленили его в первую встречу с Леной.
Каждое утро, вставая, Геннадий видел все ту же картину: жену, сидящую у трюмо в дурацких папильотках, которая, высунув язык, тщательно наводила грим, размазывая толстый слой тонального крема по щекам, лбу, носу, подбородку. Он следил за тем, как меняется лицо Лены, всё больше и больше превращаясь в безжизненную маску клоуна. Вот черный карандаш жирной линией скользит по векам, оставляя свой след, похожий на муравьиную дорожку. Вот розовеют кукольные щеки, глянцевито и неестественно бархатясь от пудры. И любимые нежные губы превращаются в отвислую коровью улыбку. «Она не любит меня, - каждое утро снова понимал Геннадий. – Невозможно, любя человека, становиться такой страшной и уродливой, прятать всё то естественное и красивое, что в тебе есть, выставляя наружу внутреннюю часть мистера Хайда. Или… - он вспомнил книгу «Портрет Дориана Грея», которая произвела на него в свое время сильное впечатление… - Или это что-то другое и всегда было у нее внутри? Почему? Это я виноват? Я? Бедная Оленька. Мы оба с женой чудовища. Каждый по-своему. Я виноват перед ними обеими».
Последнее время в сердце кололо, но Геннадий не обращал на это внимания, списывая боль на увольнение, депрессию, моральный перегруз. Потерев ладонью грудь, он отвлекся, наблюдая за молодой парой, которая, взявшись за руки, медленно брела по парку. У них были такие влюбленные глаза, что становилось и завидно, и немного тревожно, и обжигающе больно за себя, за растраченную впустую жизнь, за это отсутствие счастья и квартиру, загроможденную коврами, люстрами, чешскими стенками, дурацкими статуэтками, квартиру, в которой нет звенящего радостного смеха и нет жизни – есть только посыпанные канифолью и нафталином актерские одежды и картонные декорации, которые скоро уберут в хранилище или выкинут на свалку.
Оле было нестерпимо жаль отца, и она старалась подластиться к нему, подсовывая под большую трудовую руку свою белесую головку и замирая от усталых вздохов измученного родного человека.
Как-то в одночасье отца не стало – обширный инфаркт свел его, еще не старого мужчину, в могилу. Бывшие друзья и коллеги Геннадия Ивановича по работе удивительно быстро исчезли с горизонта, не явившись даже на похороны. Оля смотрела на спокойное и умиротворенное лицо отца, разгладившееся после смерти. Немного осунувшийся, но помолодевший, он лежал в черно-красном гробу с таким достоинством и даже радостью, словно ему теперь уже настало облегчение. Настал финал. Любви. Жизни. Всего. Посеребренные сединой виски ласково грело солнце, но оно уже не могло заставить человека проснуться, зажмуриться, встать.
После смерти папы Ольга замкнулась и стала смотреть на мать злыми глазами. Та же была в прострации: жена высокопоставленного чиновника, до этого она жила припеваючи домохозяйкой и никогда не помышляла о работе. Слова стаж, пенсия были для нее в новинку в противовес приятным словам спецраспределитель, чеки, «Березка». Поэтому совершенно закономерно то, что пара аферистов уговорила ее поменять квартиру на меньшую и в спальном районе, но с большой доплатой. Доплаты она так и не увидела, но теперь они с Олей и старенькой бабушкой Инной вынуждены были ютиться в крошечной двушке в спальном районе города.
Закончились поездки в пионерский лагерь «Артек» и санатории на роскошных черноморских курортах в старинных отделанных мрамором дореволюционных царских особняках с белыми колоннами. Теперь они не могли себе позволить ничего подобного. После девяти классов Оля пошла в педучилище, чтобы побыстрее получить профессию, хотя учителя уговаривали девочку остаться и готовиться в институт. Но жить с матерью стало совсем невмоготу. Той пришлось пойти работать – вахтером в студенческое общежитие, больше ее никуда не брали, и характер ее еще больше испортился.
- Сидишь тут на моей шее, дармоедка! Вся в папашу пошла, бессловесная. Что глаза выпучила, как рыба? Думаешь, тебя кто такую замуж возьмет?! Раскатала губы!
Ольга молчала, зная, что с матерью говорить бесполезно. Тогда та заведется еще больше, и поток ругательств и оскорблений еще долго будет слышен всему подъезду. Бедная бабушка тоже не рисковала вмешиваться, а предпочитала громко включать новости и пить корвалол, в надежде на то, что ее на этот раз не обидят, и сердце не будет так мучительно сжиматься, глядя на обезумевшую и злую дочь. Инна Яковлевна, проработавшая всю жизнь чертежницей в конструкторском бюро, была человеком тихим и бесконфликтным. В этом плане Оленька пошла вся в нее. И пожилая женщина удивлялась, как так произошло, что Лена случилась совсем другой породы. Да, конечно, с мужиками в то время было тяжело – война обездолила и осиротила многих. Не стала исключением и их семья. Рожденная через пару лет после окончания Великой Отечественной, дочь росла слабенькой болезненной травинкой, вечно голодным оборвышем. Но тогда так жили многие. А ей, Инне Яковлевне, в общем повезло. Попался на пути хороший человек, поддерживал, продукты приносил и хоть и не женился, поскольку уже имел жену и двух сыновей, но никогда не оставлял их деньгами или какой другой помощью. Потом вот и зятя, Геночку помог пристроить в тепленькое местечко, благодетель, с квартирой поспособствовал. Нет, грех жаловаться – хорошо жили, не ссорились.
Как-то раз, сдуру, Оленька рассказала матери про мальчика, в которого была влюблена – Женечку Левинтанта. Та подняла вой.
- Ты, в жидовскую семью?! Никогда! У них там сплошные клопы на диване. Какая грязь!
- Мама! Женя даже не знает, что он мне нравится!
- И, слава богу! Уж не думаешь ли ты, что я позволю этому случиться?!
- Чему? Ничего ведь нет!
- А мало ли!
- Даже не мечтай! Во-первых, они женятся только на своих жидовках, во-вторых, я не позволю. Прокляну тебя, так и знай!
Елена Владимировна стала копаться в Олиных вещах, читать ее письма, записки, личный дневник, часто подделывала голос по телефону, выдавая себя за дочь, и говорила молодым людям гадости. У нее вошло в привычку, бесшумно ступая, подкрадываться к двери и прислушиваться к тому, что происходит в комнате, внезапно приоткрывая дверь и лихорадочно оглядывая комнату в поисках чего-то запретного. Как-то раз она стащила Олину записную книжку и позвонила родителям Жени, наговорив им своих безудержных фантазий и выдавая их за реальность. Конечно, в школе Ольгу стали сторониться и презирать, шептаться и показывать на нее пальцами. Проходя мимо, Женя приподнимал бровь и ехидно усмехался, а сопровождавшие его девушки-одноклассницы разражались зловредным гоготом, отпуская дурные шуточки. Так что о продолжении учебы речи идти не могло. Пария, отверженная ото всех, девушка бросилась подавать документы в училище. Хорошо, что там никого и ничто не интересовало. Учились там, в основном, девицы, и те были больше всего озабочены косметикой, колготками в сеточку и вопросом: когда и с кем переспать.
Открытая пинком ноги, дверь жалобно заворчала. Ольга лихорадочно подскочила на кровати. На пороге стояла взбешенная мать.
- Ты куда, дрянь, мои деньги подевала, а?
- Какие деньги? – протирая глаза, недоуменно спросила Оля.
- Не притворяйся, тварь, ты прекрасно знаешь, какие!
- Не знаю, я у тебя ничего брала.
- Хватит мне врать. И тебе не стыдно смотреть мне в глаза?
- Мама, я не знаю какие деньги! Ты о чем? – испуганно переспросила Оля.
- Те, которые я спрятала в тумбочке, под фанеркой задней стенки!
- Я не брала. Посмотри еще раз.
- Я уже смотрела. Если ты сейчас же не вернешь мне их, я выгоню тебя из дома!
- Клянусь тебе, я ничего не брала. Я ни разу в жизни не брала у тебя ничего без спросу!
- Ты меня слышала. Чтобы через полчаса деньги были на месте. – Мать резко повернулась и вышла, изо всей силы хрястнув дверью по косяку так, что с него посыпалась краска.
- Господи, - сказала ей вдогонку дочь, - лучше бы я умерла. Я как ничтожная безродная шавка, которая путается под ногами и которую можно пнуть побольнее в удобный момент. Спасибо за доверие, мама. – Ольга быстро оделась, собрала сумку и выбежала из дома
Когда она вернулась вечером, мать сделала вид, что ничего не произошло.
- Ты нашла деньги? – в лоб спросила Ольга.
- Да.
- Понятно.
Ольга вздохнула. Конечно, извиняться за грязную сцену матери просто не придет в голову. Хорошо хоть деньги нашлись. Могла и выгнать.
Черно-радужные круги перед глазами мельтешили и сливались в затягивающую жуткую воронку. С трудом добравшись до постели, не раздеваясь, как была в джинсах и связанном еще бабушкой солнечно-желтом свитере, девушка рухнула на кровать и провалилась в мучительный липкий сон.
Сначала она куда-то бежала, задыхаясь от страха и ужаса, потому что сзади был кто-то страшный. Что-то ползло за ней, черное, клокочущее, похожее на склизкую огромную амебу, но опасное и коварное. Потом Ольга открыла дверь и оказалась в совершенно другом месте. Вокруг было странное помещение, похожее на тюрьму с узким коридором. Какие-то клетки, некоторые из них были пусты, в других же - томились люди. Кое-где на гвоздях висели цепи. Люди были скованы наручниками и одеты в разноцветную лоскутную одежду, чем-то театральную и нелепую. Коридор вел дальше. Окна были заколочены деревянными досками, кое-где проливался лучик света и пылинки плясали в его тонком лезвии. Кое-кто из людей, выпускаемый из клеток по каким-то непонятным причинам, двигался перебежками к металлическим ящичкам в стене, похожим на банковские ячейки, воровато доставал что-то из ящика и уже подволакивая ноги, плелся обратно. Ольга удивленно спросила себя: «Что это? Почему я вижу это?», в ответ же услышала голос, прозвучавший в ее мозгу: «Это люди, томимые различными страстями. Это их комплексы. Их нереализованная любовь…»
Замужество
Когда Инна Яковлевна умерла, Оля, не долго думая, вышла замуж за первого попавшегося парня, который был ласков с ней и к тому же имел жилье. Правда жизнь со свекровью оказалась ничуть не лучше. Несмотря на то, что Оленька почти сразу после свадьбы забеременела, свекровь продолжала есть ее поедом и нашептывать сыну, Антошеньке Лупарину, что еще, мол, не факт, что ребеночек-то его. Коленька и вправду родился белокурым – в маму, но черты лица и коренастая фигура были полностью отцовы. Тогда они и переехали обратно, к Олиной матери.
Елена Владимировна неожиданно подобрела и расцвела, внук полностью изменил ее и наполнил существование новым смыслом. Белокурый ангелок, Николенька, счастье и отрада, баловень и солнышко, которого можно пестовать, покупать ему сладкие сахарные петушки, изумрудно сияющие на ярком солнце, оттирая липкие ладошки носовым платочком; даже дырки на коричневых плотных колготах советского производства зашивались Еленой Владимировной с любовью. Она стала шить на заказ знакомым платья и брюки, вязать свитера, юбки и шапочки, а на вырученные деньги покупала дорогие книжки с глянцевыми страницами, лучшие игрушки, возила внука на море, правда теперь уже, снимая недорогую комнатенку в домишках-мазанках, где помещались только две кровати да маленькая тумбочка, а туалет и умывальник были на улице. Впрочем, и все эти неудобства, и даже алюминиевый умывальник, прозванный в народе «Подай, Господи» за то, что приходилось сомкнутыми в ковшик ладошками нажимать снизу вверх на алюминиевую пимпочку, которая, приподнимаясь, давала пролиться нескольким драгоценным каплям ледяной колодезной воды, всё это их не смущало – внук и бабушка были счастливы и дорожили обществом друг друга. Коленька отвечал бабушке такой же пламенной любовью, доверяя ей все свои детские секреты, которые не рассказывал никому.
После появления в семье сестренки Клавдии, Коленька стал капризничать, требовать внимания родителей, изобретая разные способы, чтобы его заметили и приласкали: разобьет мамину любимую чашку, измажет маленькую грудную сестренку в варенье и скажет, что она съела всю банку, раскрасит фломастерами ковер на полу или изобретет что-то новое. Измученная Оля полностью перекинула сына на бабушку – то у Клавы появлялся диатез, то резались зубки, то простуда или грипп, да еще надо было работать, чтобы милой лялечке, доченьке покупать самые нарядные платьица и туфельки, одевая ее как настоящую принцессу. Боготворя долгожданную доченьку, похожую на фарфоровую куколку, такую милую и прелестную в ее каштановых кудряшках и ямочках на щеках, женщина забывала про сына, а, вспоминая, уверялась в том, что бабушка заботится о Николеньке, и облегченно вздыхала.
Несмотря на радость от рождения дочери, уже тогда Оля стала отдавать себе отчет, что ее жизнь совершенно не похожа на придуманную ею в детстве сказку, но изменить что-то было уже нельзя. Ядовитый шепот свекрови просачивался в их семью, вливался смердящим жалом в сердце мужа, но Оленьке уже было всё равно. Даже раздельные полки в холодильнике и отказ кормить детей продуктами, купленными мужем для себя, уже не повергали ее в шок и отчаянье. Муж несколько раз уходил жить к матери, но потом всегда возвращался, виноватый и пристыженный, и какое-то время было тихо, даже появлялись деньги. Потом новый круг ада, за ним еще и так виток за витком, как белка в колесе, чувствуя бессмысленность и тягость существования, если бы не Клавдюша, отрада и единственный лучик надежды.
Учившаяся на одни пятерки, дочь обладала железным характером и прекрасно знала, как добиться от родителей исполнения собственных заветных или мимолетных желаний. Хитрость, шантаж, слезы, вплоть до болезни - всё шло в ход, когда Клаве требовалась очередная обнова. Опушенные длинными ресницами глаза невинно смотрели на мать. «Я тебя так люблю, мама! – говорила она. – Ты моё всё! Мамусенька!» - и та просто не могла устоять, теряя волю от этого взгляда. Как-то забывалось о том, что Николеньке давно уже пора покупать новые брюки, да и муж уже седьмой год ходит в одном и том же демисезонном пальто. Про себя Ольга вообще не вспоминала, зато Клава щеголяла в обновах, ходила в кино и театры, и даже съездила со своим классом в Париж.
Голос за кадром. Клавдия.
Да, я всегда прекрасно понимала, как надо жить. Мне это стало очевидно буквально сразу. Если хочешь чего-то добиться, обращай на себя внимание и уже потом, не отпускай от себя. Николай всегда был недотепой. Он совершенно не умел ластиться и ласкаться, смотрел исподлобья и был жутко неловким. Мне было так забавно смотреть на него, такого неприспособленного к жизни. У человека должны быть мозги, я так считаю. Они даны ему затем, чтобы ими пользоваться и извлекать из этого выгоду. Когда Фортуна дает тебе шанс – бери его любой ценой, потому что следующего может и не быть. Я в этом уверена. Поэтому я и добиваюсь того, чего хочу. Это так просто. Главное, поставить себе цель. И потом, вперед мой паровоз, другого нет у нас пути. И все будет, как ты хочешь. Не зря в природе существует естественный отбор, и то, что выживает сильнейший и умнейший – это закон жизни. Это не я придумала, я это поняла. Пусть другие копошатся в грязи, работают грузчиками, дворниками, швеями, работниками собеса, но я поднимусь выше многих, потому что умею быть сильной, умной, дерзкой, обаятельной, настойчивой… Я совершенна. Я часто любуюсь собой в зеркале и понимаю, что жизнь дала мне все, для того, чтобы быть счастливой. Я могла бы стать моделью, но это адский труд. Гораздо проще подыскать себе богатого мужа и жить припеваючи. Бедная мама этого не поняла. Она слаба по натуре, и я ей сочувствую. Николая и отца мне совершенно не жаль, потому что они пустой пшик. Я удивляюсь, как у этих вялых и ничтожных людей могла появиться я – такая отличная от них, иная… Спасибо тебе, Господи, что гены смешались именно в такой пропорции и сотворили меня такой, какая я есть.
Обида
- Мама, не уходи! Держи меня за руку, мама, я падаю! Слышишь, я падаю в шахту, пожалуйста, спаси меня, умоляю! – вопли сына вонзались в мозг Ольги, выдирая ее из полубезумной дремы.
Она бросилась обнимать сына и успокаивающе шептала:
- Тише, тише, миленький, я с тобой. Ты лежишь на кровати, ты никуда не падаешь.
- Господи, мама, лучше бы я умер. Знаешь, когда я лежал там, в шахте, боли не было, был туннель, постепенно расширяющийся, который казался мне золотым саксофоном (не знаю почему, ведь это так странно), и потом, потом я увидел деда, прямо как на фотографии, дедушку Гену, он взял меня за плечи, повернул в обратную сторону, и вытолкнул наружу, крикнув: «Тебе еще сюда рано, сосунок!». А потом перед глазами появились лица врачей и эта невыносимая боль. Я боюсь каждого наступающего дня, потому что всё жду, когда она накатит. Я не выдержу, мама!
- Солнышко мое, Николенька, всё будет хорошо, ты поправишься. Я просила за тебя Святую Матрону, она поможет. Помолись ей и станет легче.
- Мама, я больше никогда не буду обижать тебя. Я вылечусь, встану и пойду на работу. Я буду дарить тебе цветы. У тебя такое старое платье, я куплю тебе новые, обещаю.
Ольга заплакала. Обмывая израненное тело сына, она старалась не смотреть на страшный цвет кожи и не думать о том, что будет, если случится нагноение и начнется сепсис, заражение крови. Тут в комнату бодро заглянул врач.
- Ну и ну! Как, вы еще живы молодой человек? Просто чудеса! – и вышел.
- Вы в своем уме? – ринулась за ним Ольга. – Как вы смеете так при мальчике?
- Не кипятитесь, голубушка. То, что он еще жив, это просто чудо.
- Вы давали клятву Гиппократа, есть какой-то кодекс чести!
- Голубушка, кодекс чести, прежде всего, для тех, кто может заплатить за операции, а вам это, судя по всему, не по силам.
Ольга стояла, прислонившись к стене, и бессильно рыдала. Дома пьяный обрюзгший муж и семнадцатилетняя дочь, на которую легло бремя заботы о семье, готовке и уборке, а тут – неизбывный кошмар. Она забыла, когда последний раз нормально спала, задремывая урывками и в ужасе просыпаясь снова и снова каждые пять-десять минут. Да еще к тому же, практически каждый день приходили из милиции с допросами о том, как произошло несчастье. Хорошо еще, что психолог запретил говорить на эти темы – у Коленьки сразу начинались приступы судорог и истерики, так что приходилось вкалывать ему снотворное.
Ольга вспоминала этот жуткий день с содроганием. Вечером они с сыном опять поругались – томительное и сосущее чувство тоски и чего-то непоправимо ужасного мешало Ольге отпустить Николая с друзьями в лес, жарить шашлыки, хотя лес находился рядом, через дорогу и она видела его из окна.
- Мама, мне уже двадцать лет, оставь меня в покое, куда хочу, туда хожу.
- Вспомни, чем кончилась твоя поездка к Катюше, забыл? Ты потом долго еще лежал в больнице. Тебе даже пришлось уволиться с работы, и теперь ты практически ничего не можешь. Хоть бы пошел доучился, что ли, в училище.
- Перестань. Я иду в лес с ребятами, тут два шага. Что может случиться?
- Не ходи.
- Мама, там Ленка и Дрон меня ждут. Я пошел.
- Я спрятала ключ от входной двери. Ты отсюда не выйдешь.
- Знаешь, что? Кончай себя так вести, я тебя ненавижу! Столько лет я тебе был безразличен и вдруг такая забота, с чего бы это? Не с того ли, что мне дали отдельную квартиру, которую ты сдаешь и получаешь за нее деньги, которые тратишь на Клавку?! Открой дверь немедленно! Я отсюда вообще уйду, насовсем.
- Иди-иди, скатертью дорога! Вот твой ключ! Я только вздохну с облегчением, когда ты провалишь. Сидит на моей шее здоровый балбес, ни работать не хочет, ни матери помочь! А Клава, между прочим, отлично учится в отличие от тебя, полное ничтожество!
- Ну и прекрасно, не жди меня!
Ольга услышала, как со всей силы хлопнула входная дверь. Ну вот, опять, разговора не получилось. Все попытки найти общий язык кончались примерно одинаково. Но сегодня было как-то особенно тоскливо. «Наверное, магнитная буря, - подумала женщина и вздохнула. – Опять явится пьяный и только к утру».
Утром, услышав звонок в дверь, Ольга нехотя пошла открывать. «Небось ключи потерял, пьянь, весь в папашу», - мелькнуло в голове, но за дверью стояла подружка сына Ленка.
- А вы не в курсе, - быстро выпалила она, отводя глаза в сторону, - ваш сын находится в реанимации в Склифе, умирает он. Я думала вам позвонили, – и быстро умчалась по лестнице вниз.
Ольга пошатнулась и машинально оперлась о дверной косяк. Потом, шаркая по полу разношенными тапками, пошла звонить в справочную, узнавать телефон института Склифасовского. Там ей подтвердили, что сын у них, но по телефону они справок о состоянии больного дать не могут. «Приезжайте», - равнодушно проговорили в трубку и на том конце раздались короткие гудки.
Несколько дней, разыскивая Ленку и разговаривая с милицией, Ольга пыталась понять, как могло случиться несчастье. Ситуация была странная и тревожная. Как, каким образом вместо шашлыков лесу, трое ребят оказались в полуразрушенной больнице? Что они там делали? Вроде бы уже взрослые, чтобы играть в такие подростковые игры? Ответов найти не удавалось. Ленка под нажимом милиции рассказала, что они просто гуляли, а Николай полез туда, в больницу, один. Они просто стояли и ждали его во дворе, а потом услышали крик. Подбежав, они глянули в шахту, но там было темно и ничего не видно. Они испугались и убежали, но потом им стало стыдно, и они вернулись, долго звали Николая, но он не отвечал. Тогда они вызвали по мобильнику скорую и, спрятавшись, наблюдали, что будет дальше. Та долго не ехала, а потом, прибыв и осмотрев место происшествия, заявила, что тут нужна бригада МЧС, потому что спуститься в шахту собственными силами и вытащить парня не представляется возможным. Когда Николая достали, он был уже мертв. Но врачи все же откачали его, как ни бедна порой наша медицина, но электрошоковый стимулятор есть в каждой машине скорой помощи. Ольга потом ходила на то страшное место, где всё это произошло, и даже нашла в окровавленной порыжелой траве обломки сотового телефона и разорванную серебряную цепочку с нательным крестиком, но забирать их не стала, только загребла ногой немного земли и присыпала страшные находки, стремясь похоронить эти воспоминания.
В те редкие дни, когда в больницу посидеть с братом, приезжала Клава, Ольга тут же ехала к Матронушке, а потом по друзьям – просить денег в долг на операции для сына. По крупицам, не поднимая от стыда глаз, ходила по знакомым, сослуживцам, соседям, дальним родственникам. Собрала. И случилось еще одно чудо – не одну кандидатскую и докторскую защитили врачи на той операции, аналогов которой до сих пор не было, собрали по кусочкам как пазл, сшили, склеили, виртуозно спаяли всё, что можно, и сами удивились результату – Николенька смог ходить – правда, на костылях и постоянно морщась от боли. Врачи даже стали намекать, что может быть, когда-нибудь мальчик сможет передвигаться и самостоятельно, и всё будет как прежде. Но в любом случае, как прежде, уже не получалось. Во-первых, Коля панически боялся лифтов и высоты, он не мог ехать, а спускаться по лестнице было нереально тяжело, кружилась голова, и было страшно упасть вниз. Во-вторых, врачи, не стесняясь в выражениях, откровенно рассказали ему, что своим мужским прибором он воспользоваться сможет теперь только в одном случае – пописать. Для двадцатилетнего парня это трагедия.
- Зачем ты меня отмолила? – орал он. – Зачем? Я не хочу жить импотентом. Я вообще не хочу жить. Вы всегда меня ненавидели. Зачем ты меня родила? Лучше бы я умер. У меня кроме бабушки никогда никого не было, я для вас пустое место. Чтобы вы все сдохли! Я вас ненавижу!
- Иногда я тоже думаю, что лучше бы ты умер, – тихо произнесла Ольга. – Ты как кукла, неживая, недобрая, лупоглазая, у которой нет чувств, есть только то, что вдыхают в нее люди своими эмоциями, наделяют какими-то воображаемыми чертами, мечтая о несбыточном. Тебя же просто нет. Ты паразит, который не видит в мире ничего, кроме себя, в твоих стеклянных глазах только отражается свет чужого мира, а своего собственного у тебя нет.
- Кукла? Да, я кукла. Мама, неужели ты не видишь, что все мы - божьи куклы, которые в любой момент можно сломать или выбросить. Мы Ему не нужны. А ты ходишь и молишь. Кого? О чем? Нами просто играют, пока это интересно. Уходи. Я устал. Я не хочу тебя сейчас видеть.
Игла тихо и бесшумно проколола кожу, унося раздирающую боль. Глаза Николая слипались, воздух дрожал и расплывался, и перед ним внезапно всплыла знакомая местность. В ушах стоял привычный гул. Прислушавшись к нему, Николай пытался вспомнить, что это.
Бестиарий. Продолжение.
Началась помпа. Проходя по арене, Никос ловил взгляды зрителей и ощущал себя игрушкой, служащей для забавы толпы, жаждущей крови и зрелищ. Уйдет ли он, Никос, через Врата Жизни14 или его тело потащат железными крюками через Врата Смерти15 в споларий16 – это неважно. Важно лишь то, что сейчас он будет сражаться, красиво и легко держа гладио17 в руке, следя за отточенностью взмахов в стремлении быстро и виртуозно поразить цель. А запах адреналина уже растекся по Колизею, незримым, но плотным туманом окутывая каждого. И вот ланиста уже поделил бойцов на пары, чтобы начать показательный поединок тупыми мечами, и звуки свирелей и флейт запели свой театральный аккомпанемент, словно вещая несерьезность происходящего действа. Разогревая публику, гладиаторы ждали сигнала трубача, чтобы приступить к сражению смертоносным оружием. Сделавшие ставки дожидались этого мгновения, чтобы с воплями поддерживать своего избранника, в надежде сорвать неплохой куш. Стоило гладиатору отступить или попытаться уклониться от схватки, как тут же его спину настигал удар плетью или раскаленным железом. Улюлюканье толпы и боязнь глянуть назад, чтобы не отвлечься от основного удара, держали гладиаторов в напряжении. Только предельная собранность и сосредоточенность помогали выжить.
Никос заметил, как арену окружили стрельцы, охраняющие зрителей от нападения диких зверей. Значит, скоро его выход. Задумавшись, он пропустил исход сражения, и уже в конце, глянул, как безвольное тело Эномая потащили крюками в споларий. Ухмыляющийся Ганник довольно нанизывал брошенные поклонниками украшения на гладио. Толпа бесновалась.
Время внезапно стало течь медленно, словно в каком-то вязком пространстве. Никос не понял, как он, только что стоявший в куникуле, оказался на арене с бесновавшимися львами, а потом и на колеснице. Щелкая бичом, он несся сквозь толпу, беззвучно открывавшую рты и что-то кричавшую, ему, Никосу. Силясь услышать их крик, он напрягал слух, но всё так же несся сквозь пространство и время, сквозь выпученные глаза зрителей, сквозь их разинутые, полные слюны, ярко-красные рты, несся, казалось сквозь самые их внутренности, скользкие и кровавые.
И вот, он уже стоит на арене, потупившись, рассматривает ржаво-оранжевый песок, на который медленно капают тугие вишневые капли, чтобы, вспухнув на миг, тут же исчезнуть, всосаться в глубину арены, став даром для бога войны и воплощения мужской силы - Марса, и не знает, что ему делать дальше. Неловко поклонившись, уходит. В Ворота Жизни.
Подбежавший Марк трясет его за плечи и тут Никос, наконец, слышит:
- Что с тобой? Очнись.
- Я в порядке, - с трудом разлепляя онемевшие губы, выталкивает Никос квадратные бугристые слова.
- Приди в себя.
- Всё хорошо.
- Посмотри на меня! Ты что, болен?
- Нет. Я здоров. – диким усилием воли Никос фокусирует расплывающийся взгляд на обеспокоенном лице друга. – Иди, я в норме.
И время опять проваливается в преисподнюю. Река вечности тянет гладиатора в свои черные мрачные воды забвения, суля покой. Хочется покориться, отдаться ей и плыть по течению, но его опять трясут, бьют по щекам, обливают водой и выталкивают на арену. Перед глазами разъяренный носорог с покрасневшими бешеными щелочками глаз. Никосу внезапно становится необходимо обернуться к зрителям, чтобы найти среди них мать и сестру, взглянуть в их глаза, прищурившись разглядеть на третьем ярусе18 хотя бы их лица. Но всё сливается, все они одинаковы – узнать невозможно, потому что он, Никос, лишь забава и игрушка, неживая кукла, у которой нет собственной воли и жизни, и поэтому он даже не чувствует, как взъяренный носорог протыкает его спину, взбрасывая в воздух, как с хрустом ломается позвоночник, не понимает, как он оказывается лежащим на золотисто-красном песке, загребая его пальцами и пытаясь поднести к лицу просыпающиеся песчинки. Он смотрит наверх и думает: «Как странно, почему я не вижу ни звезд, ни солнца…», забывая о багрово-красном веларии над Колизеем, который погребальным полотном висит над его изломанным телом.
Новый год
Еще до того как Николенька встал на ноги, Клавочка уехала на стажировку в Англию, на полгода. Ольга не смогла ей отказать, несмотря на необходимость в ее присутствии и помощи и на чудовищные долги. Клава смотрела на мать своими невинными чистыми глазами и говорила:
- Понимаешь, мам, это для меня такая возможность! После стажировки меня могут взять на очень хорошую работу, и я смогу приносить домой деньги, чтобы помочь тебе. Мамусенька, ты знаешь, как я люблю тебя! Тебе без меня будет только легче.
- Ладно, солнышко, поезжай, хотя я бы предпочла, чтобы ты немного повременила, сейчас такое трудное для нас время.
- Мама, ну о чем ты говоришь! Потом такой возможности может и не представиться!
- Да, конечно, понимаю.
- Ты найдешь мне денег на билет?
- Доченька, ты же знаешь, что у меня нет!
- Мамуленька, но мне очень нужно! Ты у меня самая лучшая, я знаю, что ты придумаешь!
Сжав зубы, Ольга попросила денег у свекрови. Выслушав полуторачасовой монолог о том, что все всегда получают по заслугам, Ольга получила необходимую сумму для дочери, мысленно пожелав свекрови «всяческих земных и небесных благ». Довольная Клава улетела в Лондон.
В новогоднюю ночь Ольга грустно сидела одна в комнате и пила пустой чай. Накрывать стол не хотелось. Каким-то ненужным и приглушенным фоном ее мыслям, звучал с экрана «Голубой огонек», где красивые и счастливые звезды эстрады и кино распевали новогодние песни. Николай сидел, запершись, в своей комнате. В последнее время их отношения с матерью стали немного налаживаться, так как он всё равно был вынужден принимать ее помощь и заботу, к тому же, Ольга стремилась загладить свою вину перед ним за то, что в своё время недодала ему материнской заботы и ласки. Но, тем не менее, оттаивал он медленно и нехотя, обороняя свою территорию и свою душу от слишком назойливых посягательств. Муж Ольги в очередной раз, собрав чемодан с вещами, ушел. На этот раз не к своей матери, а к полюбовнице-собутыльнице, пригрозив, что еще подаст на развод и размен жилплощади. Под искусственной елкой сиротливо лежал подарок для любимой дочери – яркая фарфоровая кукла в голубом платье. Клава собирала коллекцию кукол, и в ее шкафу уже стояло девять штук, эта была десятой. Правда, буквально накануне, в тот день, когда дочь должна была вернуться в Москву, раздался звонок и нежный любимый голосочек произнес:
- Привет, мама! Ты за меня не волнуйся, но я на Новый год не приеду. Я скоро выхожу замуж. Ты знаешь, я тут познакомилась с одним англичанином, его зовут Рэй, Рэй Саттон. Он настоящий потомственный дворянин и к тому же удачливый бизнесмен. А вчера Рэй сделал мне предложение, и мы едем к его семье, знакомиться. Думаю, что я останусь тут, в Лондоне. Рэй уже приглядел дом, мы его скоро купим. А работать я буду в его фирме, так что тут тоже все хорошо.
- Я рада, доченька, но мы с Николенькой тебя так ждали.
- Ну, мама, ты же понимаешь…
- Понимаю…
- Как вы там?
- Да ничего, потихоньку.
- Как Коля? Нашли, кто его в шахту лифта столкнул?
- Нашли.
- …
- Он сам прыгнул.
- Зачем?
- Не знаю, доча, не знаю…
- Ну ладно, мам, вы там празднуйте. Я на днях позвоню.
- И тебя с Новым годом, милая, - проговорила в гудящую короткими сигналами трубку растерянная Ольга.
Она вздохнула, поднялась из-за стола, выключила телевизор и, аккуратно достав из-под елки куклу, расправила ей атласное платье и посадила в шкаф. Наткнулась взглядом на старую, еще мамину шкатулку со всякой всячиной: разными безделушками, парой дешевых золотых колечек с фианитами, несколькими аляповатыми брошками – символами советского китча. Бережно взяла шкатулку в руки и поставила на стол. Извлекла оттуда единственную семейную ценность – старинные папины часы-луковицу и крепко зажала их в кулаке. Подойдя к окну, Ольга смотрела, как медленно кружится, таинственно серебрясь и поблескивая в свете фонарей белый снег, укрывая пушистым ковром черную стылую землю. Где-то вдали раздавались хлопки и взрывы от праздничных петард, раскрашивая ночное небо тысячей ярких сказочных звезд, мгновенно гаснущих и не успевающих долететь до земли. По дороге, с мешком за спиной плелся пьяный Дед Мороз, распевая во всё горло песню «В лесу родилась ёлочка…» и размахивая бутылкой. За стенкой тихо и горько плакал Николай.
Робко и нерешительно Ольга подошла к двери комнаты сына и тихо постучала. Там было тихо. Она постучала еще раз и еле слышно, преодолевая свой страх, спросила:
- Николенька, можно войти?
Москва-Переделкино-Москва
Август-сентябрь 2007
Примечания
| |||||||||||||||