Чтец-декламатор
"...И дано, говорят, той печальной звезде
Искушенье посеять одно,
Да лукавые сны, да страданье везде,
Где рассыпаться ей суждено..."
Аполлон Григорьев
1. Ящик
Моя дочка всё время разбрасывает свои игрушки по всей квартире. Ни уговоры, ни строгий тон не помогают. Спотыкаясь об очередную мягкую игрушку или случайно раздавив какую-нибудь маленькую фитюльку, над которой моё дитя потом долго рыдает, я пытаюсь найти ответ - что же мне сделать, чтобы всё, наконец, было на своих местах. Я слишком мягкая мама и поэтому предпочитаю уговоры и объяснения наказаниям, но тут я теряюсь. В случайно выдавшийся свободный день еду покупать ночник для своей дочки и застреваю в огромном изобилии различных интерьерных деталей и украшений, в милых женскому сердцу вещицах, совершенно ненужных, но придающих уют и очарование. Изогнутые, словно искривленный стебель растения, вазочки из муранского стекла и горшки с пышными декоративными цветами, изящные статуэтки с загадочными глазами египетских фараонов, сплетенные из ивовой лозы странные шары... - хочется медленно и медитативно ходить среди всего этого разнообразия, чтобы потом вдруг осознать, на что именно откликнется твоё сердце, выбрать именно то, чего не хватает твоему дому и тебе.
Взгляд внезапно падает на потрясающе сделанный детский сундучок для игрушек, словно нарисованный в старинной книжке про пиратов: из светлого полированного дерева, весь в искусных щербинках и сколах, немного состаренный, с большим висячим замком на кованых железных петлях, покрытых зеленой патиной. Так и хочется прятать в это надежное и уютное нутро свои самые главные детские секреты и любимые игрушки: грустного медведя с порванным ухом, верного друга щенка с косящими глазами, дневник, которому поверяешь все свои тайны, перламутровые фамильные бусы, подаренные бабушкой на день рождения, погремушку, с чуть треснувшим колечком... Из него можно случайно вынуть невесть как завалявшуюся там волшебную палочку, ковер-самолет, свои первые башмачки со сбитыми мысками или хрустальные туфли золушки, а может быть волшебные краски... Такой сундук - это вход в мир сказки и детства, сбывшихся и несбывшихся желаний.
Я хорошо помню семейный "бабушкин сундук" - неказистый огромный ящик из фанеры, предназначенный для перевозки продуктов, вернее бутылок. Темно-зеленого цвета, по бокам - железные полосы, прикрученные к стыкам большими бляхами болтов. Уродливые металлические ручки, если их резко отпустить, издавали громкий и пустой звук, стукаясь о тело ящика. На передней стенке проступали полустертые белые буквы и перевернутый вниз контур рюмки.
Во время Великой Отечественной войны, в 1943 году, мои бабушка и прабабушка ушли из дома на фронт, практически, в чем были, с маленькими рюкзаками за спиной, в которых кроме смены белья, хранились только несколько дорогих сердцу фотографий, перламутровые бусы и миниатюрный дореволюционный сборник чтеца-декламатора со стихотворениями лучших русских поэтов. Отца бабушки к тому времени расстреляли свои же, русские, по какому-то страшному и нелепому доносу. Оказавшись в медсанчасти Второй танковой армии, работали там санитарками, а на четвертый год войны бабушку (ей тогда исполнилось восемнадцать лет) и её мать демобилизовали, направив в медицинский институт. Возвращаться в родной город смысла не было - дом разбомбили, война разбросала друзей и близких по всей стране.
После войны бабушка вышла замуж за военного - полковника, инженера авиации. Липецк, Воронеж, Винница, Звездный городок, Москва... - семья постоянно переезжала из города в город, и этот ящик, достаточно вместительный, кочевал вместе с ними, пока, наконец, не превратился в сундук для хранения разных ненужных вещей и тряпок и в тумбочку для небольшого черно-белого телевизора с выпуклым глазом-линзой и жесткой пластмассовой ручкой для переключения программ.
Открывание ящика всегда было священнодействием, которого я ждала с замиранием сердца. Мне разрешалось примерять старые бабушкины платья, расшитые бисером по тонкому кружеву декольте, пахнущие нафталином шерстяные платки с большими яркими цветами и Жар-птицами, вязанные крючком тонкие пелерины, невесомые, словно снежные покрывальца, длинные почти цыганские юбки с шаловливыми рюшами и оборками... Надевая эти сказочные одежды, можно было вообразить себя и великосветской дамой, спешащей на торжественный бал, и крестьянской девчонкой, прихорашивающейся перед посиделками на завалинке, и маленькой разбойницей из сказки о Снежной Королеве... Самыми любимыми были цыганские юбки и шали. Включая Кармен-сюиту, я самозабвенно танцевала, переносясь в другое место и время, интуитивно чувствуя нужный темп и движения танца, выгибалась струной, подчиняясь плывущим звукам музыки, полным неизбывного волшебства. Мне казалось, что в моих руках оживают кастаньеты, заставляя убыстрять ритм, стуча каблучками, выбрасывать вперед ноги, притоптывать, отбивать чечетку, всё быстрее и лихорадочнее двигаться, двигаться, чтобы не прервать тонкую нить, связывающую меня с таинственным миром страстной Кармен.
Сейчас ящик хранит на балконе пустые банки, мотки веревок, крышки для консервирования и разную кухонную дребедень, которую жалко выбросить. Вдруг пригодится?! Когда я вечером выхожу на балкон, то подолгу сижу, облокотившись на ящик, и смотрю на звездное небо, вспоминая детство и ту радость, которую дарили мне моё восприятие мира и этот всё еще нужный ящик. Конечно, сравниться с ним не сможет никакой шикарный пиратский сундук, который я всё-таки куплю своей дочке, чтобы у неё тоже было своё памятное местечко для хранения игрушек и воспоминаний детства.
Думая об этом, я приоткрываю ящик своих воспоминаний, вернее воспоминаний моих бабушки и прабабушки, и понимаю, что очень хочу рассказать их историю, историю простых русских женщин. Они не были героинями, не бросались грудью закрывать амбразуры, взрывать вражеские танки, устраивать диверсии... Они просто прошли эту войну... как многие русские женщины - медсестрами и санитарками... со своей не всегда заметной болью, со своей маленькой, но такой чудовищной трагедией. Многое с того времени забылось, что-то мне пришлось додумывать самой, так что за полную достоверность я не ручаюсь. Тем не менее, основные события реальны и достоверны, мной изменены имена, фамилии героев и домыслены какие-то детали.
2. 22 июня
- Нина! Нинка! Никитина!
- Чего орёшь? - высунулась из окна, зевая, Нина.
- Война началась! - дрожащим голосом выдохнула запыхавшаяся Маруська.
- Какая война? Что ты мелешь?
- По радио сказали. Только что. На нас Германия напала.
- Ты чего-то путаешь. - изумилась Нина. - У нас же с Германией мир?!
- Нин, я же не дура, я сама слышала!
- И что теперь будет?
- Не знаю. - В больших влажных глазах Маруси плескался ужас, расширяя чёрные зрачки так, что цвета её глаз уже было не разглядеть.
- Чего вы шумите, девочки? - раздался голос Нининой мамы.
- Мама, Маруся говорит, что война началась!
- Да, Александра Ивановна, это правда. Сейчас по радио объявили.
- Да ты заходи в дом, чего на пороге стоишь. Сейчас я отца позову.
Девушки зашли в дом и машинально уселись за стол. Вчера в школе был выпускной вечер, гуляли всю ночь, поэтому Нина ещё толком не проснулась, хотя было уже за полдень. Она налила подруге чай, чтобы чем-то занять себя, но кружка так и осталась нетронутой. Маруся нервно теребила подол цветастого сарафана и ёрзала на стуле, изредка постукивая ногой об пол. Через некоторое время, тяжело опираясь о перила, с мансарды спустился отец Нины, Константин Павлович. Всего неделю назад его выписали из больницы после тяжелейшей операции на почках. На работу он еще не ходил.
- Ну, что, Мария, говоришь, война началась? - пытливо посмотрел он на девочку.
Та испуганно закивала.
- Плохо дело.
- Почему? Разве мы их не победим?
- Победим. - вздохнул Константин Павлович. Его крупные узловатые руки, испещрённые прожилками голубых вен, сжались в кулаки. - Нерадостные вести ты принесла, Маша. Да ничего не поделаешь.
- Папа, значит, я в институт не еду? - спросила Нина.
- Наверное, нет, дочка. Не знаю. Боюсь, что сейчас не лучшее время, чтобы расставаться с семьей.
Нина выбежала из дома в чуть подрагивающую пустоту раннего утра. Зыбкий туман и голоса птиц в окружающем ещё сонном царстве наступающего дня - эти минуты всегда были для девушки самым драгоценным подарком каждого утра. Ей казалось, что именно в это время можно понять и познать что-то очень важное, сокровенное, какой-то смысл, ради которого она появилась на свет, пришла в этот мир, и холодящая босые ступни роса, и лёгкие колкие прикосновения травы, и покрывающаяся от холода пупырышками кожа, и пьянящий плотный, почти ощущаемый вкус воздуха, врывающегося в её легкие - всё это было таким прекрасным... И не верилось, что где-то уже идёт война, и что может быть совсем другое утро, полное боли, крови и смерти.
Нина открыла калитку и подошла к почтовому ящику, висевшему на столбе рядом с забором. Открыв крышку, достала оттуда конверт, надписанный знакомым почерком, и усмехнулась. "Вовка-то всё никак не угомонится, - подумала она с затаённым самодовольством, - как же он меня достал своими письмами. Надеется, что я отвечу ему взаимностью. Вон Маруська Мальцева по нему сохнет еще с пятого класса, глаз не сводит, так нет же, не смотрит на неё. А я? Я всё жду кого-то, кто придет и покорит меня и подарит весь мир. Я жду, а его всё нет". Нина повернулась и пошла к дому. Бездумно вертя конверт в руках, по дороге, не распечатывая, зашвырнула его в собачью будку. Оттуда раздалось сердитое ворчание, но Свирька предпочла не высовывать нос, а еще немного поспать.
"Вот и закончилась моя школа, - размышляла Нина, - через неделю я должна была ехать поступать в институт, в Брянск. А что будет теперь? Никто не знает".
3. Тёмка
Александра Ивановна собрала рюкзак, в последний раз обошла дом, внимательно осмотрела своё хозяйство, где она столько времени проводила в хлопотах и заботах о семье, нежно дотронулась до любимого старенького кухонного стола, провела рукой по ручке чугунной сковороды, и вздохнула. Ей тяжело было оставлять мужа и дочь, но ничего не поделаешь - надо идти. Медсестра по профессии и по призванию, она понимала, как остро сейчас нуждаются в ней там, на передовой, где люди умирают за свою Родину. Сердце тревожно билось в груди, перед глазами стояла туманная дымка будущего, и сколько не вглядывалась туда Александра, различить ничего не могла.
- Мама, не оставляй нас! - Нина обняла мать. Из глаз девушки катились слёзы.
- Детка, мы скоро увидимся. - Та судорожно сжала дочь в объятиях. - Береги отца. Он сейчас так слаб.
- А ты, Костя, смотри, не перетруждайся. Тебе сейчас нельзя. Я говорю тебе это не только как жена, но и как медик. Кроме тебя теперь у Нины никого нет. - Александра привычно поправила мужу сбившийся ворот рубахи.
- Иди. - Константин обнял жену, - я буду тебя ждать. Помни о нас и возвращайся. Не геройствуй там. Береги себя.
Александра вскинула рюкзак на плечо и вышла из дома. Под ноги бросилась Свирька. Она преданно мотала хвостом, подползала на брюхе к ногам, прижимала к голове рыжие лохматые уши и протяжно скулила. Потрепав её по загривку, женщина ступила за ворота и оглянулась. На пороге дома стояли муж и дочь и молча глядели ей вслед. Нина придерживала рвущуюся за Александрой собаку. Вскинув руку в прощальном жесте и уже не оглядываясь, чтобы не заплакать, она пошла к сборному пункту. В голове мелькали мысли о прошлом. "Как мы хорошо жили! - думала она, - пусть временами было трудно, но мы были вместе, одной семьей. А теперь, кто знает, свидимся ли?" По дороге двигались грузовики с солдатами, шли такие же мужчины и женщины как она, с рюкзаками за спиной и тоской в глазах. Чумазые ребятишки бежали следом, с интересом разглядывая оружие и обмундирование и завидуя тем, кто отправлялся воевать.
Над головой раздавался гул пролетающих самолетов - то тонкий осиный писк, то грозный и гулкий рокот накрывали с головой, отдавались в ушах и в сердце, вибрируя в жарком мареве наступающего дня. Прищурившись, она пыталась разглядеть в синем небе их очертания... Сердце сжималось от дурного предчувствия. Они уже рядом. Нацистская Германия.
По пыльной дороге мимо опустевшей Крестовоздвиженской церкви, где раньше, до войны был промтоварный склад, а теперь только пустые голые стены, кое-где еще хранившие остатки фресок, бежал Тёмка - местный дурачок. Струйка слюны медленно текла по его немытой щеке к подбородку. Ему исполнилось двенадцать, но по разуму он оставался пятилетним.
- Пых, пых! - кричал он, наставляя деревянное, неумело сколоченное самодельное ружье на прохожих и заливисто смеялся.
- Ах ты, худая душа! - отец Тёмки, стоявший возле церкви в компании своего закадычного друга и собутыльника Ван Ваныча, распалившись от гнева, залепил мальчонке звучную пощёчину, наподдав ещё раз по шее для острастки. - Война началась, а он на людей ружьё наставляет! Надо было тебя в детский дом сдать недоделанного!
Тёмка съежился, вытер грязным рукавом закровавившую губу. Глаза его наполнились слезами, губы тряслись и мелко подрагивали от обиды.
Александра Ивановна остановилась и укоризненно покачала головой.
- Что ж ты, Степаныч, делаешь, окаянный! Совести у тебя нет! Почто мальца обидел? Видишь же, неразумный он. А ты ему по морде. Эх, ты!
- Иди-ка ты, Ивановна, куды шла! Тебя не спросили. Проходи давай! Выискалась тут, заступница!
Александра Ивановна вздохнула, погладила Тёмку по растрепанной белёсой голове и пошла дальше.
Мать Тёмки, алкоголичка Степанида или попросту Стешка преставилась ещё год назад, замёрзнув в сугробе под Новый год. Родив Артемия, последыша, неизвестно от кого, она фактически бросила его на произвол судьбы, не особо о нём и заботясь. Но Тёмка как божья птичка выживал, подкармливаясь у сердобольных соседей. Степаныч, муж Стешки, тоже основательно поддавал, однако справно работал механиком, ухитряясь не тратить всё на выпивку, а ещё и растить двух других детей, Кольку и Ленку. Те стыдились младшего брата, выставляя его пугалом и подзуживая друзей измываться над дурачком. Тёмка же был безответным. Он старался пореже попадаться им на глаза, а когда попадался, то сразу сникал и старался сжаться в клубок, стать как можно меньше и незаметнее. Прятал живот, закрывал руками голову и отчаянно мычал.
Поглядев вслед уходящей Александре, Тёмка бросился за ней. Догнал, схватил за руку. Сморщил веснушчатый нос и серьёзно сказал, протягивая своё ружье:
- На! Пых-пых! Там! - грязный палец указал за линию горизонта. - Надо, хоошая! - букву р Тёмка не выговаривал.
Тёмка отпустил руку Александры, отвернулся, повесил голову и пошёл прочь, медленно и косолапо загребая босыми ногами.
4. "Мы дети страшных лет России..."
Друзья
Люди готовились к расставанию - началась эвакуация мирных жителей. Каждый вечер матери со страхом прижимали к себе детей, нежно целуя их на ночь, гладили по шелковистым вихрастым головкам. Лица же детей за это время посерьёзнели - у каждого на войну отправлялся брат или отец, или мать, сестра, дядя... Зрелище уходящих на войну людей стало привычным, как и вереницы грузовиков или пролетающих истребителей. Начали приходить первые похоронки. На лица получивших эти роковые треугольники писем было страшно смотреть.
Девушки и ребята стайками собирались в укромных местах, чтобы обсудить новости и решить, что же делать дальше. Юноши собирались на курсы лётчиков и артиллеристов, девушки - медсестёр, чтобы потом тоже попасть на фронт. Первые волны страха прошли, оставив горькое послевкусие и дозу адреналина, стремление действовать, чтобы что-то изменить в этом неправильном положении вещей, вернуть всё в тот мирный, привычный ход жизни, который остался далеко в прошлом.
От матери было только одно письмо, потом - ничего. Нина часто плакала по ночам, молясь о том, чтобы мать вернулась живой. Отец вышел на работу. После болезни он ещё не совсем оправился и сильно уставал. Комиссия признала его негодным для военной службы, и Константин Павлович по-прежнему, как и до войны, работал бухгалтером в краеведческом музее. Близкие, знавшие его как интеллигентного и добросовестного человека, сочувствовали, соседи же иногда шушукались, предполагая некую неблаговидную подоплеку болезни - нежелание воевать, несмотря на то, что операция была сделана до объявления войны. За последнее время они с Ниной ещё больше сблизились, вместе переживая за мать. По вечерам, сидя в плетеном кресле, отец читал ей стихи классиков из дореволюционного сборника "Чтец-декламатор", бережно хранимого как семейная реликвия. Это было его увлечением. В мирное время он часто выступал в Доме Культуры, читая со сцены стихи Пушкина, Лермонтова, Державина... У него был прирожденный дар декламатора, какое-то органичное чувство сопричастности и сотворчества, чувство стиха...
- Знаешь, доченька, я всё время поражаюсь пророческому дару поэтов. Вот послушай. Александр Блок написал это еще в 1914 году:
Рожденные в года глухие Пути не помнят своего. Мы - дети страшных лет России - Забыть не в силах ничего. Испепеляющие годы! Безумья ль в вас, надежды ль весть? От дней войны, от дней свободы - Кровавый отсвет в лицах есть. Есть немота - то гул набата Заставил заградить уста. В сердцах, восторженных когда-то, Есть роковая пустота. И пусть над нашим смертным ложем Взовьется с криком воронье, - Те, кто достойней, боже, боже, Да узрят царствие твое!
- Да, папа, но это так страшно звучит!
- Это не страшнее самой жизни, Нинушка! Крепись. Всё наладится.
Нина каждый день виделась с Маруськой. Они вместе ходили на речку Марицу плавать, правда, теперь это не приносило такого удовольствия, как раньше и, несмотря на удушающую жару, казалось почти кощунством, особенно тогда, когда, заигравшись, они начинали громко хохотать, но тут же в испуге замолкали, слыша надрывные голоса бомбардировщиков.
Как-то раз зашли бывшие одноклассники Володя Савин и Вадим Коробов - попрощаться, они уходили на фронт. Загоревшие, подтянутые, возмужавшие от внезапно нахлынувшей на них ответственности и взрослости, юноши растерянно стояли перед подругами.
Нинка вспомнила, как они познакомились, придя в первый класс. Смешной и непоседливый Вовка, которого сразу прозвали Рыжиком за огненный цвет волос и искрометный нрав, в первый же день притащил с собой в коробчонке лягушку, вызвав переполох среди девчонок. Учительница часто ругала мальчика за кляксы и помарки в тетради и за то, что не только руки, но даже нос и уши его постоянно перепачканы чернилами. Вадим же был серьезен и аккуратен, старательно выводя на бумаге неровные буквы, пыхтел и высовывал кончик языка, прикусывая его зубами. Со всеми одноклассниками дружил ровно, и только с Вовкой сошелся накоротке, несмотря на явную несочетаемость характеров. Они удивительно дополняли друг друга, такие необычайно разные. Вадику пришлось рано повзрослеть, чтобы заботиться о младших братьях, помогая матери. Их отец уехал на заработки в Сибирь, регулярно посылая письма и деньги в течение нескольких лет, но не торопился возвращаться обратно, а потом и вовсе бесследно исчез с их горизонта. Найти его следы по многочисленным запросам не удалось, а бросить детей и поехать в Сибирь мать Вадика, Людмила Егоровна, не могла.
С Ниной и Марусей ребята подружились, когда всей школой сажали на субботнике деревья в парке. Оказавшись в одной четверке, сажали тонкие стволы яблонек в парную рыхлую землю, а потом каждый день бегали навещать подопечных, поливали их водой, заботились, подкрашивая по весне стволы белой краской.
В пятом классе, Маруся призналась Нине, что Володя ей очень нравится. Но тот отдавал предпочтение Нине, забрасывал букетами ромашек, собирал первую землянику, писал неловкие записки с орфографическими ошибками и повсюду ходил за девочкой хвостом. Маруся на Нину не обижалась, хотя и переживала в душе. Нина же относилась ко всем ребятам по-дружески, никого не выделяя.
Теперь же, вглядываясь в лица бывших одноклассников, Маруська и Нина поняли, что детство прошло, и как-то незаметно промелькнула и юность, не успев и начаться.
- Я Нин, тебе писать буду. - говорил, смущаясь, Вадик.
- Пиши. Береги себя.
- И ты тоже. Ты бы эвакуировалась.
- Нет. Папа больной, к тому же, как мы тогда будем искать маму? Вдруг она вернётся, а нас нет.
- Ты пиши на этот адрес. Хорошо?
- Ладно. Но ты всё же подумай. Вон детский сад уезжает. Моя маманя с ними едет и с братишками, с Борькой и Славкой. Я бы договорился, чтобы и тебя взяли, а?
- Нет, Вадик, мы останемся. Тут наш дом.
Маруся, отчаянно вцепившись в рукав Володиной рубашки, вглядывалась в его лицо. Тот, конфузясь, улыбался и топтался на месте.
- Володь, ты пиши, если можно будет. Обещай!
- Ладно.
- И не лезь там на рожон. Осторожнее.
- Ладно.
- Да, что ты всё заладил: ладно да ладно! - Маруська разревелась и начала колотить кулачками по его груди. - Чертяка бесчувственный!
Неожиданно Володя сгреб её в охапку, приподнял над землёй и неловко поцеловал в нос.
- Вернусь я, ясно тебе? К тебе вернусь.
Маруся зарделась и спрятала заплаканное лицо у него на груди.
- Я буду ждать. Я всегда буду тебя ждать!
- Ну, смотри, Мальцева, раз обещалась! - не зная, что сказать, сконфузясь, пошутил Володя.
5. Малина
Однажды поздно вечером Нина с отцом так же сидели на кухне и медлили идти спать. Казалось, что в воздухе было разлито напряжённое ожидание беды. Монотонно тикали часы. В абажуре, надрывно жужжа, билась муха, большая, жирная, с просвечивающими сквозь зелень брюшка белыми внутренностями. Отец сидел с полуприкрытыми глазами и барабанил пальцами по подлокотнику кресла. Раскрытая книга забыто лежала на его коленях.
- Нина! - позвал он негромко.
- Да, папа?
- Нина, я вот думаю, если со мной вдруг что-то случится, как ты будешь одна? Ты тогда иди к моему брату Фёдору. Слышишь?
- Что ты папа, всё будет хорошо.
- Как ты будешь дальше жить? - словно не слыша, продолжал отец. - Ты же такая честная и трудолюбивая, на тебе все кому не лень будут ездить.
- Как и на тебе, да? - рассмеялась Нина. - Ведь я же твоя дочка.
- Ладно, Нинушка, пошли спать. Я люблю тебя, зайчонок. Помни об этом. Спокойной ночи!
- Я тоже люблю тебя, папа. Спокойной ночи!
Наутро Нина с Марусей договорились съездить на велосипедах в лес за малиной. Жизнь продолжалась и хотелось хоть что-то делать, чтобы не чувствовать эту сосущую пустоту. А тут вроде бы и повод - можно будет насушить на зиму малины. Варенья уже не сваришь - проблемы с сахаром, да и до варенья ли теперь. Дорога с утра была странно безлюдной. Казалось, что непонятная тишина давит на уши. У Нины дрожали руки.
- Может быть в другой раз, а? - спросила она у подруги.
- Да ладно тебе, Нин! Что мы теперь даже тишины будем бояться? Поехали.
Поставив на педаль загорелую чуть расцарапанную ногу в стоптанной сандале, Маруся бодро закрутила педалями. Её любимый, чуть выцветший на солнце сарафан задорно развевался на ветру, обнажая стройные лодыжки и пухловатые округлые колени.
- Догоняй!
Прикреплённая сзади корзинка для ягод чуть подрагивала на кочках. Нина поехала вслед.
Набрав малины и наевшись ею до отвала, девушки собирали полевые цветы и наслаждались неожиданной тишиной - ничто кроме стрёкота кузнечиков и пения птиц не нарушало покоя леса, только слегка покачивались от ветра верхушки деревьев и что-то тихо шептали листья. К сожалению, любимые подружками ландыши давно отцвели, и только их вытянутые заостренные листья по-прежнему красовались среди травы. Зато желтая, пышная купавка женственно покачивала своими распустившимися бутонами и привлекала к себе пчёл, снующих в поисках нектара. Чуть поодаль скромно синели колокольчики. Одуванчики уже опушились белым пухом, радостно колыхаясь и отправляя своих парашютистов в неизведанные места. Нина распустила косу, сплела из незабудок и ромашек незамысловатый венок. Длинные пепельные волосы ниже пояса, огромные серые лучистые глаза - Нина была красива какой-то неброской, тургеневской красотой, мягкой и нежной. При всем при этом в ней чувствовался сильный внутренний стержень - предать свои убеждения, поступить не по совести - не для нее. Для нее были важны внутренняя сущность и состоятельность личности, духовная красота, как у ее отца и матери. Их жизнь была для Нины красноречивым примером, и девушка стремилась найти такого возлюбленного, чтобы с ним можно было всю жизнь идти рука об руку так же, как шли и ее родители.
Маруся, усевшись посреди поляны, изводила ромашки в поисках ответа: "любит - не любит". По всему, выходило, что любит, но возле девушки образовалась уже небольшая кучка истерзанных цветов. Крепко сбитая, чуть полноватая Маруся была полной противоположностью своей лучшей подруге. Вьющиеся белокурые волосы, россыпь конопушек на лице, курносый нос и голубые глаза - природа постаралась подарить ей всё самое жизнерадостное. Обычно даже незнакомые люди улыбались в ответ на задорную улыбку и лукавый взгляд симпатичной девушки. И пусть её нельзя было назвать красавицей, но в ней было нечто большее - любовь и внимательность к людям, стремление помочь тому, кто в этом нуждался, честность, умение радоваться самым обыденным вещам: солнцу, хорошей погоде, цветам.
Лесной, обманчиво мирный островок, в котором очутились подруги, был таким притягательным, что уйти оттуда просто не было сил. Хотелось, чтобы это спокойствие длилось и длилось, врачуя те душевные раны, которые война уже успела оставить в их сердцах и сознании. Возвращались уже затемно.
- Нин, - попросила Маруся, - почитай что-нибудь, а? Ты так хорошо стихи читаешь.
- Что ты хочешь?
- Что-нибудь о любви.
- Ладно, слушай. Я очень люблю вот это стихотворение Анненского:
Среди миров, в мерцании светил Одной звезды я повторяю имя... Не потому, чтоб я ее любил, А потому, что я томлюсь с другими. И если мне сомненье тяжело, Я у нее одной молю ответа, Не потому, что от Нее светло, А потому, что с Ней не надо света.
- Как красиво! Это же какой талант нужно иметь, чтобы так сказать. Знаешь, Нин, - Маруся смущённо засопела. - Я вот мечтаю, когда Володя вернётся, мы с ним поженимся. Я ему детей рожу, мальчика и девочку. Как ты думаешь, война скоро кончится?
- Не знаю.
- Я тоже не знаю, но хотелось бы поскорее.
- Мне тоже. Тогда мама вернётся. Я поступлю в институт.
- Ты будешь у меня на свадьбе подружкой?
- Буду.
- Я так счастлива, что он меня любит!
- Я рада за тебя. Когда это он успел? То всё мне письма писал, а тут вдруг и тебя увидел, наконец?
- Ты ревнуешь?
- К нему? Нет. Просто странно.
- Володя мне сказал, что тогда, давно ещё, он прятался рано утром за деревом и видел, как ты бросила его письмо в Свирькину будку, и окончательно понял, что насильно мил не будешь. Мы ещё на выпускном вечере с ним разговорились, пока ты с Вадиком танцевала. Потом, когда мы все гулять пошли, ты с Антоном и Борькой на спор речку переплывала, а мы отстали. И он меня вдруг поцеловал. Поверишь, мне даже жарко стало, так странно-странно, будто к небу взлетаешь, и так хорошо...
- Я тебе немного завидую. - Нина рассмеялась. - Хотела бы я тоже кого-нибудь так полюбить. Можно я тебя чуть-чуть подразню?
- Только чуть-чуть.
- Ладно, слушай. Это Алексей Толстой написал:
Ты клонишь лик, о нем упоминая, И до чела твоя восходит кровь - Не верь себе! Сама того не зная, Ты любишь в нем лишь первую любовь; Ты не его в нем видишь совершенства, И не собой привлечь тебя он мог - Лишь тайных дум, мучений и блаженства Он для тебя отысканный предлог; То лишь обман неопытного взора, То жизни луч из сердца ярко бьет И золотит, лаская без разбора, Все, что к нему случайно подойдет.
- Нет, Нинка, это не так! Я его не поэтому люблю, а потому, что он это он! И ты тоже когда-нибудь полюбишь! Сильно-сильно. А Вадик тебе не нравится?
- Нравится, но я его не люблю.
- А он, похоже, к тебе неравнодушен. Ты будешь ему писать?
- Конечно. Мы же друзья.
- Слушай, а что ты будешь делать, если придут немцы?
- Не знаю.
- Может, уйдем в партизаны?
- Не смеши меня, Машка, кому мы там нужны? Лишний груз. Я представляю, как ты будешь, словно лягушка, по болотам скакать в ватнике и кирзовых сапогах, да с пулемётом на плече. Лучше пойти учиться на медсестёр или связисток. Да только я отца оставить не могу.
- Да, а я мамку. Она говорит: "Я здесь родилась, здесь и умру. У меня тут хозяйство. Куры". Представляешь? Война началась, а ей кур жалко! Ну, как я её такую брошу?
- Я тебя понимаю. Мне самой тяжко, что я вот так сижу и ничего не делаю, а поделать ничего не могу.
- Мы приехали. Ладно, Нин, я поеду. Всё как-нибудь образуется. Завтра увидимся.
- Пока.
Нина закатила велосипед в калитку, провела его по тряской, сложенной из булыжника дорожке и прислонила к стене дома. Аккуратно отвязав корзину с ягодами, поднялась по ступенькам и вошла в дом. На кухне за столом, уронив голову на руки, дремал дядя Федя. В его каштановых волосах уже проглядывала ранняя седина. На фронт Фёдора не отправили потому, что он был нужен здесь, на филиале Московского станкостроительного завода имени Орджоникидзе, который пока не эвакуировали, да и со зрением у него было плохо. Из-за родовой травмы ему всю жизнь приходилось носить очки с толстыми линзами, без них он ничего не видел. Жена напрочь отказывалась уезжать, сколько он ее ни убеждал. "Вместе и в горе, и в радости, - говорила она, - забыл что ли? Мы с тобой одной судьбой повенчаны. Не уеду!" И хотя Федор делал вид, что сердится, на самом деле был доволен тем, что Алёна так решила, хотя и волновался за жену и детей: двух сыновей погодков шести и семи лет и годовалую дочку. Семью он любил безумно и просто не представлял себе, как будет жить без них.
От скрипа двери он резко ворохнулся и поглядел воспаленными красными глазами на Нину.
- Ну, где ты ходишь? - недовольно спросил он.
- Да вот, за малиной ездили, - удивлённо сказала Нина. - Где папа?
- Папа... - дядя Федя помолчал.
- Что? Говори! Ему стало плохо? Он опять в больнице?
- Да нет, девочка, не в больнице.
- Ну!
- Костю забрали. - глухо произнес тот.
- Куда? В военкомат? Он же больной!
- Нет, не в военкомат.
- А куда?
- Не знаю. В Брянск. Какая-то сволочь написала донос, что твой отец немецкий шпион и его забрали для выяснения обстоятельств.
- Каких обстоятельств? Как он может шпионить? - Нина сорвалась на крик. - Он больной, после операции, и потом, он просто бухгалтер в музее! Он не знает ничего важного! Он никогда бы не стал ничего никому рассказывать и шпионить, да и нечего. Дядя Фёдор, скажи им, что это неправда!
- Успокойся. Я это знаю не хуже тебя. Поэтому не кричи. Там разберутся и отпустят. А пока собирайся, поживешь с нами. Пока он не вернётся.
- Нет, я останусь здесь!
- Нина, не дури! Мало ли сейчас случайного народу по дорогам шляется! Девушке небезопасно одной в доме ночевать! Сейчас и беженцев полно, и дезертиров, люди разные встречаются. Будешь сюда днём приходить. Хочешь, оставь отцу записку. Давай, живо, бери, что нужно и пойдем! - Фёдор хотел казаться спокойным и рассудительным, чтобы не напугать племянницу, но внутри у него ворочалось что-то тёмное и страшное, выворачивалось, стремилось пролезть наружу.
Поникнув, Нина медленно побрела в комнату, собирать вещи. Россыпь малины густо рдела на полу вязкой лужей - Нина случайно опрокинула корзину и раздавила несколько ягод. Натыкаясь на них взглядом, Фёдор непроизвольно вздрагивал и отводил глаза. К горлу подкатывала тошнота, и сводило руки. Кряхтя, он привстал и подошёл к окну. Было темно. На небе мерцали звёзды. Ничего не изменилось. "Его отпустят, - бормотал вполголоса Фёдор, - это же идиотизм! Это же так очевидно, разве они не понимают, что это глупость?" Позвав недоумевающую Свирьку, Фёдор с племянницей вышли из дома. Нина как самую большую ценность прижимала к груди сборник чтеца-декламатора.
6. Ожидание
Потянулись томительные дни и ночи. Нина возилась с двоюродными братьями и сестрой, освободив Алёну, которая пошла работать на завод, к мужу. Постоянная усталость не давала Нине возможности впасть в отчаяние, лишь улыбка и непонятное лепетание маленькой Аннушки отогревали её сердце, смягчая ту боль и грусть, которую она испытывала из-за оторванности от родителей. Загоняя себя, занимаясь домашними делами и детьми, девушка перестала видеться с друзьями. Только Маруся иногда забегала к ней и помогала по хозяйству. Они практически не разговаривали между собой, боясь строить предположения. Но вдвоём было как-то спокойнее. Об отце вестей не было. О матери тоже. Измученный мыслями Фёдор больше всего не любил тот момент, когда, возвращаясь домой, видел на пороге своего дома изломанный ожиданием силуэт племянницы. Она смотрела на него, отводящего взгляд в сторону, и тут же никла, уходила, сгорбившись в свою комнатку, чтобы там, уткнувшись лицом в подушку, тоненько и протяжно завыть, комкая в кулачках простыню, бессильно и тяжело извиваясь от непомерного горя. Как-то раз Фёдор всё же попытался выяснить судьбу брата, но ему намекнули, что лучше не соваться, куда не надо. Они сами, мол, как-нибудь разберутся, а у Фёдора семья, зачем ею рисковать...
Пролетало лето. Часть жителей эвакуировали, но в Севске постоянно появлялись новые лица. Туда проходили колонны военных, спеша заполнить собой бреши выкошенных смертью солдат. В обратную сторону потянулись обозы с ранеными. Окровавленные бинты и запах гниющей плоти наполняли воздух, как и стоны несчастных. Нина пыталась вглядываться в их лица, боясь увидеть в одной из подвод свою мать. Её не было. По вечерам девушка бегала помогать медсестрам в больницу.
Нине не спалось. Она долго ворочалась на узеньком топчанчике, сбрасывала с себя одеяло, потом снова накрывалась, поправляла подушку... Полная луна болезненно и ярко светила в окно. На дворе заунывно и жутко завыла Свирька. Нина вышла во двор, чтобы успокоить собаку. "Как бы не перебудила всех. Вставать-то ни свет, ни заря", - подумала девушка. Внезапно грудь ей сдавила дикая почти непереносимая боль. Ей почудились звуки выстрелов. Но вокруг была тишина. Нина закричала. Закричала так, как не кричала никогда. На крыльцо выбежал полуодетый Федор.
- Что случилось, Нина?!
- Отца расстреляли. - тихо прошептала она, выталкивая из пересохшего рта непослушные скребущиеся слова.
- Откуда ты знаешь?
- Знаю. Только что. Я почувствовала.
- Я съезжу завтра в область. Постараюсь узнать.
- Да.
До возвращения дяди Нина ходила полуживая. Её застывшее лицо и обращённый вглубь себя взгляд беспокоили и Алёну, и Марусю, зашедшую проведать подругу. Отвечая на вопросы односложными: "да", "нет", "не хочу", "спасибо", Нина стремилась отграничиться ото всех, остаться одной, чтобы не приставали с вопросами, не донимали, не пытались сочувствовать и сопереживать - это было только её горе и только её боль. Вместе с тем в ней зрела какая-то безумная надежда на то, что она ошиблась, и что дядя Федя привезёт утешительные известия, а, может быть, приедет вместе с отцом... Душа её как плод, тронутый червоточиной, всё еще пыталась сопротивляться, придумывать себе обманки, чтобы сохранить первозданный вид, но получалось плохо - изнутри грызла настойчивая боль, зудела и разрасталась, выедая её изнутри.
Вернулся Федор только через трое суток. Осунувшийся и небритый. Ссутулившись, присел за стол и спрятал лицо в ладонях.
- Его расстреляли. Тело, - сказали, - не выдадут. Уже закопали где-то. Изменников Родины не хоронят. - Он обвёл глазами комнату, посмотрел на Алёну и Нину, стукнул кулаком по столу.
- Мой брат не был изменником Родины. Изменники Родины расстреливают таких как он! Он был самым лучшим из всех, кого я знал! Больной, безобидный интеллигентный человек, бухгалтер! После операции!
Алена наклонилась к мужу.
- Тише, нас могут подслушать.
- И что?
- У тебя дети на руках и племянница! Молчи, пожалуйста, умоляю!
- Молчать? Да, ты права, надо молчать! Но как? Как вынести всё это, скажи мне?
- Не знаю.
- И я не знаю, Алёна. Прости меня, Нина. Я был слишком уверен в том, что Колю отпустят, иначе я бы горы свернул, но доказал его невиновность.
- Тогда вас убили бы обоих. - горько сказала Нина.
- Но я бы не мучился, как сейчас!
- Дядя Федя, ты не виноват. Виноваты они. - Нина посмотрела жесткими сухими глазами на Фёдора и вышла из комнаты.
7. Казнь.
Наступил сентябрь. Солнце начало золотить на деревьях и кустарниках листья, напоминая о том, что пора собирать урожай. Но его практически не было. Разорённая, наполовину сожжённая земля скорбно плакала тучами над своими поруганными дарами. Только потяжелевшие от плодов яблони сгибались под весом золотисто-красных плодов, ожидая, когда же освободят их от этого привычного груза. Припорошённые пылью листья скукоживались и уныло обвисали с ветвей вниз.
Немцы пришли 1 октября 1941 года. Конечно, все знали, что со дня на день они займут город, но по-настоящему в это никто не верил - всё это было похоже на страшную сказку. Станкостроительный завод успели эвакуировать, но Фёдора оставили как коммуниста-подпольщика для связи с партизанами. Он подозревал, что "они", его соратники, легко бы пожертвовали им в случае нужды, особенно теперь, когда на него легло клеймо брата предателя Родины. И совершенно не имело никакого значения то, что при нём оставались его жена, трое детей и почти осиротевшая племянница. В душе Фёдора царила сумятица.
- Немцы идут! - кричал восьмилетний мальчонка, галопом пробегая по улице и поддерживая руками сваливающиеся штаны. Верёвочку он в спешке где-то потерял. - Немцы!
Попрятавшись за ставнями, за околицами и заборами люди наблюдали, как в Севск входят враги. То тут, то там тявкали, гавкали и завывали собаки, возмущаясь таким огромным количеством незнакомых людей и тем запахом страха, который внезапно стал исходить от их собственных хозяев. Грузовые машины с немецкими солдатами деловито как навозные жуки, ползли по городу. Переговариваясь между собой на жёстком, режущем слух языке, оттирая прокопчённые лица, они с любопытством разглядывали город, растекаясь лавиной по улочкам и переулкам. Аккуратная, не успевшая обноситься форма, черные скрипящие ботинки, старательно начищенное оружие выдавали быстрое и победоносное шествие врага по этой земле.
Алёна заставила Нину накинуть на волосы платок и немного сдвинуть его на лоб, чтобы прикрыть лицо. Двое, денщик и офицер, пришли и в дом Фёдора. Один из них высокий, статный со светлыми льдистыми, почти белыми навыкате глазами был особенно страшен. И не оттого, что его висок отмечал незаживший еще багровый рубец, просто глаза его были какими-то потусторонними, холодными и чужими. Нина поймала себя на мысли, что именно такими должны быть глаза дьявола, если бы он существовал. Рубленый квадратный подбородок выдавал властную натуру, привыкшую командовать и отдавать приказы. Самое страшное было то, что это абсолютно такие же, обычные люди, из плоти и крови, как и все вокруг. От этого становилось еще страшнее, потому что совершенно непонятно, как может сочетаться с человеческим телом такой холодный и чуждый разум, враждебный, беспристрастный, безжалостный. Офицер равнодушно оглядел дом, хозяйственно прошел по комнатам, не поленился заглянуть и в подпол. С подозрением посмотрел на Фёдора, но промолчал. Лающим голосом сказал что-то непонятное денщику и указал Фёдору и Алене на небольшую комнатушку при входе, почти в сенях. Жестом показал, будто сгребает вещи и несёт их туда. Федор покорно кивнул. Возражать в такой ситуации бесполезно. Они быстро перенесли необходимые вещи. В десятиметровой комнате им придется жить вшестером. В двух остальных вальяжно разместились офицер Франц и его денщик Ганс. Безликое худощавое лицо Ганса было незапоминающимся, расплывчатым как манная каша. Он никогда не орал, не суетился и не пил водку, подражая в этом своему командиру. На истинных хозяев дома постояльцы практически не обращали внимания, просто их не замечая и больше не притесняя. Дети Фёдора и Алёны, даже маленькая Анна вели себя тихо, подсознательно, каким-то звериным инстинктом понимая, что так надо. Они затаились, словно в игре "Замри-отомри" застыли до того момента, когда, наконец, можно будет опять почувствовать себя живыми.
Обшарив город на предмет неблагонадёжных личностей - коммунистов, немцы заняли школу и Дом Культуры под штаб. Солдаты же разместились по домам, радостно и хлопотливо собирая съестную дань и всё, что может пригодиться в будущем или просто приглянется. Нанеся визит в местную больницу, немецкий полковник приказал проверить больных. Раненых и тяжелобольных грузили на грузовики и куда-то увозили, остальным отвели левое крыло, правое же и центральное - освободили для немецких солдат. Остальных распустили по домам. Всё было как-то очень буднично и спокойно, без суеты, выстрелов, криков. Настороженные люди ожидали худшего.
Нина редко выходила из дома, поэтому все сведения приносил Фёдор, которого заставляли делать различную чёрную работу: вырубать деревья и кустарники, рыть за городом котлован и оборонительные укрепления.
Появились первые указы, развешиваемые на церквях, магазинах, заборах. Немецкое командование предупреждало: "За укрывательство партизан и коммунистов, за хранение оружия - расстрел. За саботаж работы - расстрел. За неявку на биржу труда - расстрел". Зато зарегистрировавшимся и выполняющим работу по приказу немецкого командования полагался маленький двухсотграммовый пищевой паёк.
Земля полнилась слухами. Народ тихо перешёптывался, донося страшные сведения о зверствах, творимых фашистами в соседних городах и сёлах. Партизанские листовки рассказывали местным жителям о том, что в Новозыбкове, в Клинцах, Бежице, Стародубе было расстреляно несколько тысяч мирных жителей. В Севске тоже появились виселицы. Для острастки были повешены выявленные в городе коммунисты, и - дурачок Тёмка.
Нина, решившая в тот день навестить Марусю, увидела, как он укусил за руку офицера Франца, когда тот хотел застрелить единственного Темкиного друга - брехливую бездомную собачонку Клашку. Брезгливо отбросив от себя мальчонку, офицер пальнул в улепетывающую дворняжку, но промахнулся. Дурачок счастливо рассмеялся. Рассвирепевший офицер неторопливо подошел к Тёмке и со всего маха пнул его мыском сапога в живот. Резко приказал двум находящимся неподалеку солдатам подойти: "Bringen Sie diese Schlangenbrut auf den Platz und hangen Sie ihn auf! Alle Russen sind Raubtiere. Sie sollen vernichtet werden" . Те невозмутимо подхватили дурачка под руки и потащили прочь. Он же, не понимая в чем дело, вопросительно заглядывал им в глаза и взбрыкивал голыми пятками. Нина метнулась было к офицеру, но чья-то рука властно удержала ее на месте. Обернувшись, девушка увидела школьного учителя Алексея Ильича Мирошникова.
- Не надо, Нина! Ты ничем ему не поможешь.
- Пустите, Алексей Ильич! Так же нельзя! Вы разве не понимаете?
- Я понимаю, что под горячую руку тебя повесят вместе с мальчонкой!
- Нет! Его надо спасти! Я объясню, что он глупенький и больной!
- Это не важно для них, Нина. Поверь мне. Терпи.
- И вы так на это спокойно смотрите?
- Я сам разрываюсь от желания помочь, просто я знаю, что будет, вмешайся мы сейчас. Иногда приходится молчать, даже если безумно тяжело. Пойдем, девочка, я отведу тебя домой.
Нина безвольно шла за учителем, который буквально тащил ее за собой. Ей казалось, что из нее вынули всю душу, оставив только пустую ненужную оболочку. Дома у нее всё валилось из рук. Перед глазами стоял Темка, бросившийся на защиту друга. "А мы не смогли его защитить. Побоялись..." На сердце лежала тяжесть. "Ну и пусть бы они меня убили, лишь бы не чувствовать себя сейчас такой ничтожной. Лишь бы не так! За отца тоже некому было заступиться, и он погиб. Неужели мы так и будем молчать и идти на компромиссы со своей совестью, лишь бы выжить? И я тоже в этом виновата. Надо как-то по-другому жить!" Но сделать уже ничего было нельзя.
На площади было пусто. Ветер гнал по мостовой пожухлые листья, грязные комки сорванных и смятых листовок и мелкий сор. Черные остовы голых облетевших деревьев печально застыли рядом с виселицами, будто безмолвные стражи. Щуплое тельце Темки медленно раскачивалось на ветру. На посиневшем страшном его лице навеки застыла недоуменная и обиженная страдальческая гримаса. Рядом висело тело дяди Гоши, известного и всеми любимого гармониста. Когда немцы пришли в его дом, он был пьян и бесшабашен, схватил вилы и попытался обороняться. Третьим повешенным оказался главный врач больницы, Петр Фомич Струнников, решивший выяснить, куда увозят раненых на грузовиках и воспрепятствовать этому. Трупы повешенных несколько дней не снимали. Проходя мимо, люди отводили глаза. Смотреть не было сил.
В январе 1942 года по всей округе разнеслась жуткая весть: немцы расстреляли шестьдесят три воспитанника Трубчевского детского дома, а трупы спустили под лёд реки Десны. Люди цепенели от ужаса, молясь, чтобы завтра того же не случилось и с их детьми.
Гораздо позже люди узнали, что это был приказ Гитлера, так называемая "техника сокращения чуждого населения". Все эти новости узнавались из листовок, отважно расклеиваемых и разбрасываемых подпольщиками на базарах и площадях.
Из-за отсутствия еды, медикаментов, нормальных условий существования по всей Брянщине пошла эпидемия тифа. Трагедия пришла практически в каждую семью.
Немцы ужесточали контроль из-за многочисленных партизанских отрядов, успешно действовавших в дремучих Брянских лесах. Неуловимые тени мстителей, ночные призраки, бесшумно скользили и наносили смертоносные удары по врагу, растворяясь потом бесследно в темноте. Отвечало за это местное население - своими жизнями.
8. Мама.
Прошел год. Вернее протянулся, потому что время замедлилось, стало вязким и текучим. Казалось, что за тобой, куда бы ты ни пошел, наблюдают фасетчатые глаза немцев, способные уловить и отследить всё. Жить под таким гнетом было невыносимо страшно. Людей стали сгонять на регистрационные пункты и угонять в Германию на работы. Вместо любимой девочками, родной школы немцы открыли дом терпимости. Из школьных классов теперь доносилась веселая музыка, пьяные голоса немцев и продажные похохатывания местных жриц любви. Однажды в жутком шоке, Маруся поведала Нине о том, что видела в одном из окон их одноклассницу Ольгу Каблукову. Больше на эту тему они не разговаривали, но Нине сразу вспомнилось, что Ольга всегда их сторонилась, пренебрегая. Дочь директора мясокомбината, она считала себя гораздо выше статусом, чтобы общаться с такой неподходящей компанией.
Как-то раз Маруся прибежала к подруге в слезах.
- Меня угоняют в Германию! - недоуменным шепотом произнесла девушка.
- Что? - переспросила Нина.
- Угоняют. В Германию.
- А ты?
- Не знаю.
- Боже мой, Маша, надо что-то делать! Бежать!
- Куда бежать?
- К партизанам.
- А как?
- Не знаю.
- Поздно. Завтра уже.
- Пойдешь?
- Пойду. Иначе маму убьют.
- Тебя проводить?
- Не надо. Я иначе не выдержу. Мне и так страшно.
- Маленькая моя! Бедняжечка! - Нина обняла подругу, и Маруся, уткнувшись ей в плечо, плакала и плакала, до самого вечера.
Нина проводила ее до дома и побежала обратно, стремясь успеть до комендантского часа. Утром потерянно смотрела в окно, представляя, как Марусю запихивают в вагон поезда. Надолго ли и ее миновала подобная участь?
На следующий день кто-то постучал в окно. Выглянув в дверь, Нина увидела подругу.
- Ты не уехала?
- Как видишь. Когда поезд тронулся, меня соседка, тетя Паша, в окно выпихнула и сказала бежать домой. Я побежала. Думала, будут стрелять в спину, но, как видишь, обошлось.
- Милая! Я так рада! Тебе за это ничего не будет?
- Посмотрим. Что сделано, то сделано. Зато мама рада. Документы на улице у меня не проверяют, так что ничего. Как-нибудь. Ладно, Нинк, я домой пойду, всё же боязно немного.
- Ага. Ты всё же поменьше высовывайся, ладно? Я к тебе лучше сама буду забегать.
- Пока! - Маруся торопливо зашагала прочь, кутаясь в старенький тулупчик и оставляя на поскрипывающем снегу следы от валенок.
Однажды ночью, в январе 1943 года, мама вернулась. Чуткий сон Нины прервало чуть слышное поскрёбывание в дверь. Подхватившись, она подбежала и распахнула дверь, успев подставить руки до того, как мать бессознательным кулём свалилась ей на руки. Её лихорадило. Сухая потрескавшаяся кожа горела огнем. Исхудавшее тело было почти невесомым. Глаза запали, огромные синяки подчеркивали болезненную бледность кожи. Тонкие от природы руки стали ещё тоньше и жалобнее, словно сухие веточки сломленного дерева. Нина сама не заметила, как без всякой помощи втащила её внутрь, пока ту не заметили нежеланные постояльцы.
- По-моему, у неё воспаление легких. - сказала Алёна. - Слышишь, как хрипло и со свистом она дышит?
- Да, похоже. - подтвердил Фёдор. - Завтра я постараюсь наведаться в больницу и спросить у Валерия Петровича, что делать.
- Если они её увидят, нам несдобровать. - прошептала Алёна.
- Скажем, что она моя сестра из Бежицы. - твердым голосом произнес Федор.
Нина тревожно вглядывалась в мать и не узнавала её. Снимая грязную засаленную куртку и брюки, стаскивая истоптанные сапоги и разматывая портянки, девушка настороженно прислушивалась, не слышно ли в соседней комнате шагов немцев. Мать невероятно исхудала. Сквозь кожу просвечивали кости. Сбитые в кровь ноги были покрыты струпьями. Обтирая влажной тряпкой её тело и лицо, девушка пыталась понять, как же спасти мать.
- Пить! - чуть разомкнув губы, прошептала та.
- Да, мама, пей. - Наклонив кружку с водой, Нина смотрела, как жадно пьёт мать, проливая воду на грудь.
Пока оставалось только молиться, хотя молиться-то Нина и не умела. В младенчестве её тайком окрестила бабушка Дуся, но вслух об этом никогда не говорилось, и крестика девушка не носила. Слова молитвы были ей чужды, но тут из каких-то тайников памяти они начали внезапно всплывать, нашёптанные бабушкой, Евдокией Петровной, которая каждый вечер, пока была жива, крестила на ночь любимую внучку и про себя, еле слышно молилась о ней. Теперь и Нина повторяла эти забытые почти слова в надежде на чудо. Девушка почти не отходила от матери, составляя для нее целебные отвары из трав и меняя холодные компрессы. Она не знала, как ей спасти мать, знала только, что непременно это сделает. Именно тогда она поняла, что не зря решила стать врачом, и обязательно станет, и никогда больше не будет испытывать той бессильной обречённости от незнания и неумения.
Поглаживая маму по голове, Нина тихо шептала, давясь слезами: "Мама, мамочка! Не бросай меня. Слышишь? Ты нужна мне. Я так люблю тебя! Когда я была маленькой, и мне было по ночам страшно, ты часто сидела у моего изголовья и гладила меня по голове и уверяла, что никаких чудовищ не бывает. Когда я болела, ты всегда была рядом и укачивала меня на руках, и я могла ткнуться тебе лицом в теплые натруженные ладони и целовать их, вдыхать родной запах, и мне становилось легче. А ещё ты рассказывала мне сказки про прекрасных принцесс и принцев, про то, что добро всегда побеждает зло. Я всегда могла доверить тебе свои девичьи секреты, зная, что ты не осудишь меня, поймешь, поможешь. Ты поддерживала меня, когда я решила поступать в институт. Не оставляй меня одну, пожалуйста, мама! Мне так страшно!"
Александра Ивановна постепенно приходила в себя. Она видела умоляющие глаза дочери и через силу тянула себя к свету, в жизнь, хотя ей так хотелось уйти в тот слепящий глаза покой, где почему-то любимый Костя ждал её на пороге и протягивал руку, чтобы пойти туда вместе. Но отчаянный шёпот Нины, слова: "Мама! Мамочка! Ты так нужна мне!" не давали ей этой возможности, и Александра возвращалась. Через боль и усталость она возвращалась к своему ребенку, чтобы защитить её, как приказывал материнский инстинкт. По приглушенному шёпоту родственников, женщина догадывалась о смерти мужа, но была слишком слаба, чтобы принять в себя эту страшную новость и осознать её, на слёзы сил не было, они все уходили на борьбу со смертью.
Она подолгу сидела у малюсенького подслеповатого от грязи окошка, закутавшись в колючий шерстяной платок, и смотрела на белый снежный покров земли. Окно по краям было разрисовано морозной лубочной вязью, такой привычной и уютной для долгих русских зим, и было так странно наблюдать оттуда в подтаявший от ладони просвет за чёрными фигурами мессеров, которые как вороны беспокойно вились над опустевшими полями в антрацитовом мрачном небе. Франц и остальные отнеслись к её появлению равнодушно, почти не заметив его. Когда-то густые золотисто-пшеничные волосы Александры поблёкли и поредели, с левой стороны выбивалась наружу седая прядь, завиваясь кольцом и налезая на глаза. На лбу, под глазами и у рта появились морщинки. С начала войны не прошло и года, а казалось, что позади целая жизнь. Она совершенно не помнила как больная, в бреду добиралась домой, демобилизованная из армии по болезни, уйдя из расформированного госпиталя в Старом Осколе. В памяти сохранилась только мозаика чужих незнакомых лиц, тряская дорога и дрожащее мутное небо, опрокидывающееся над головой. Шурочка чувствовала себя старухой. В голове и на сердце была пустота. Александра вернулась, но теперь не знала, как ей жить дальше. Ясные серые глаза потухли и уже не светились тем сказочным светом, который когда-то пленил Константина. Он говорил, что их цвет похож на предгрозовое небо, прекрасное в своей величественности и первобытной мощи. Сейчас Александра пыталась собрать остатки этой мощи, чтобы решить дальнейшую их с дочерью судьбу.
- Как ты? - голос Фёдора вывел Александру из задумчивости.
- Нормально. Не беспокойся.
- Я хотел поговорить с тобой. Ты знаешь, я всегда любил брата и хочу, чтобы вы оставались жить с нами. Ничего, мы как-нибудь прокормимся.
- Расскажи мне, как его убили. Это полицаи?
- Нет, Шура, увы. На него написали донос, что он немецкий шпион и его расстреляли наши.
- Шпион... ты меня... удивил, Федя. - горькая усмешка исказила лицо Александры. - А кто донес?
- Не знаю. Они не говорят. Ты извини меня, надо было вмешаться, как-нибудь объяснить им правду. Я не мог и подумать, что всё так закончится.
- Твоей вины тут нет.
- Ты держишься?
- Стараюсь. Ради Нины. Для неё это слишком тяжёлый удар, они были с отцом так близки.
- Нина чудесная девочка. Я буду рад, если вы будете жить с нами.
- Я благодарна тебе, Федя. Но, знаешь, я думаю, что мы уйдём.
- Куда? Ты еле живая!
- Не сейчас. Чуть позже. Когда малость окрепну.
- Зачем?
- Нас тут ничто не держит, извини. Мне тяжело здесь. Я не смогу жить прошлым. Я хочу забыть эту страницу, стереть ее. Кроме того, жить рядом с врагами и знать, что в любой момент какая-то пьяная сволочь может её снасильничать, я не могу. Нина красивая девушка.
- Может быть ты и права.
- Я права.
- Мне тяжело будет отпустить вас.
- Ещё тяжелее тебе будет, если ты будешь видеть происходящее с Ниной и ничем не сможешь помочь, или тебя убьют.
- Как вы уйдете? Куда? В партизаны? Там тяжело. Зима. Через линию фронта вам не перейти.
- Посмотрим.
Нина с мамой никуда не ушли. Уходить было некуда. Но 27 августа 1943 года 69-я дивизия освободила Севск, за что потом получила почетное звание Севская. Было страшно и радостно, несмотря на происходящее вокруг. Еще накануне Федор укрыл всю семью в подполе дома брата - отца Нины, его фашисты освободили раньше, предпочтя съехать на более тихие и безопасные квартиры за пределами города. Франц и Ганс тоже ретировались в числе первых, так ничего и не прихватив из немногочисленного добра семьи Федора - поживиться было особенно нечем. Взрывы и канонады доносились из подпола приглушенно, маленькая Аннушка жалась к матери, зарывшись с головой в ее подол. Нина держала на коленях тихо подвывавшую Свирьку. Они сидели, прижавшись друг к другу, и молчали. Говорить не хотелось.
Освобожденный город ликовал, собирая по крохам съестное, чтобы чествовать победителей. Партизаны попросили разрешения у дяди Феди поставить в сарае лошадей. Тот с радостью согласился. Буквально через день, в пять утра партизаны разбудили их, говоря, что немцы опять наступают и войска отходят назад. Нина и Александра Ивановна, собрав за пять минут узелок с вещами, ушли вместе с ними - не раздумывая.
Запазухой у Нины было спрятано самое ценное, что осталось на память от отца - сборник "Чтец-декламатор", и время от времени девушка беспокойно дотрагивалась до него пальцами, проверяя - не потерялся ли. Утро выдалось ясным и солнечным. На деревьях чирикали никогда не унывающие воробьи, желтогрудые синицы сидели на церковном заборе, внимательно высматривая, чем бы поживиться, и казалось совершенно невероятным, что на земле в этот день может происходить что-то плохое, ужасное и непотребное.
Нине и Александре повезло. На дороге им попалась попутка, и водитель согласился их немного подвезти. Можно было перевести дух.
Шофер оказался шутником и балагуром. Несмотря на что, что ему было уже далеко за шестьдесят, он строил обеим женщинам глазки и тут же клялся жениться на обеих, но только после того как разведётся с женой.
- Я человек честный, - клялся он, - и не могу никого обманывать. Девушки, обещайте ждать меня. Как только закончится война, я разведусь со своей старухой и тут же отдам вам руку и сердце.
- Обеим? - насмешливо спрашивала Нина.
- Обеим. - задорно подмигивал тот. - Или нет. Я женюсь на твоей маме, а тебя удочерю. А?
- Не знаю, не знаю. - придуривалась Нина. - Это ещё надо посмотреть, кто к моей маме в мужья набивается. Видно будет.
- Если вы мне откажете, сударыни, моё сердце будет разбито навсегда, - прикладывая руку к животу, отвечал он.
- Эй, там живот, а не сердце! - хохотала Нина.
- У меня сердце там, где живот. Поэтому если меня как следует не кормить, то разобьется именно сердце. - делая скорбную мину, отвечал ловелас.
Этот отчаянный флирт оказался тем самым спасительным бальзамом, необходимым лекарством для того, чтобы не заплакать, не испугаться своего непонятного и страшного пути вникуда, собраться с мыслями, взять себя в руки и понять, что на их пути тоже будут люди - может быть такие же испуганные и растерянные, как и они сами, может быть весёлые хохмачи, как этот замечательный шофёр, или нехорошие и недобрые, но все они просто люди, а значит, жизнь продолжается.
9. Сашенька. "Чтец-декламатор".
Высадив их на каком-то полустанке, шофёр умчался, подняв за собой занавес из дорожной пыли. Теперь надо было дожидаться другой попутки. В помещении народу было немного, всего пять человек, не считая Нины и Александры. Двое о чем-то увлечённо разговаривали, отмечая на карте какие-то точки, передвигая заскорузлые пальцы по линиям фронта. Двое спали, укрывшись шинелями. Один молодой офицер курил на улице. Нина вышла наружу. Ей хотелось свежего воздуха, в помещении было душно. Молодой человек подвинулся, чтобы дать ей пройти, но очевидно неловко, потому что Нина внезапно споткнулась и непременно упала бы, если бы ее не поддержали сильные руки офицера. При этом пальто девушки распахнулось и оттуда выпал сборник чтеца-декламатора. Молодой человек наклонился и бережно поднял книгу.
- Можно посмотреть, что вы читаете? - спросил он.
- Пожалуйста, - зарделась Нина. - Извините, я такая неловкая.
- Это я виноват.
- Нет-нет, вы тут ни при чем!
- Как вас зовут?
- Нина. А вас?
- Александр.
- "Чтец-декламатор". Вы любите стихи?
- Да. Это осталось от папы. Он...раньше его читал... - Нина опечаленно вздохнула, вспомнив отца.
- Извините, если расстроил. Вы куда направляетесь?
- На фронт. Я точно не знаю куда.
- Здесь неподалеку, стоит медсанчасть Второй танковой армии. Я думаю, они вас примут. Идите к ним.
- Спасибо. Я скажу маме.
- Может быть, вы согласитесь писать мне иногда письма?
- Соглашусь. - Нина потупила глаза.
- А вы будете мне переписывать из книги стихи, которые вам больше всего нравятся, ладно?
- Хорошо, конечно.
- Я тоже очень люблю поэзию.
Сердце Нины колотилось с немыслимой быстротой, а в душе всё пело, крича и ликуя: "Это он!". Откуда так внезапно Нина поняла это, она не знала. Просто чувствовала, что Александр - это тот самый единственный, которого и предназначила ей судьба. Молодой человек тоже был ошарашен встречей и не мог отвести от Нины глаз. Несколько часов, что им подарила судьба, они сидели рядом и говорили. Обо всём и совершенно ни о чём, как могут говорить только незнакомые люди, почувствовавшие вдруг небывалую симпатию, люди, которым всё интересно друг в друге. Они могут рассказывать смешные случаи из своего детства, делиться мыслями о прочитанных книгах, мечтать о том времени, когда кончится война и можно будет вновь встретиться, чтобы не расставаться больше никогда и бродить вместе по лесу, взявшись за руки, и любоваться закатами, пьянея от чистого воздуха и близости друг друга...
Нина рассказала Саше про то, как они жили всё это время в Севске, и как расстреляли папу, и как вернулась из расформированного госпиталя больная мама.
- Я понимаю, - говорил Саша. - Тебе пришлось нелегко. Я верю, что твой папа был ни при чем. Просто сейчас война. Бывают и ошибки. Это горько. Прости их, они не со зла. Это все немцы виноваты. Всем трудно и больно. До встречи с тобой в моей груди тоже жила боль от случайной ошибки. Знаешь, у меня был друг, Денис Ветров, мой земляк. Мы вместе воевали. Однажды он нарушил инструкцию по установке минного поля, но ее все всегда нарушали! Но в итоге, сочетания случайного - и погибло несколько человек. Штрафного батальона у нас не было, поэтому Дениса разжаловали из офицеров в рядовые и отправили на передовую. Офицеров-саперов не хватало, и я постоянно выпрашивал его к себе для важных работ. Денис получал благодарности командования, а потом ему сняли судимость и восстановили звание.
- Это так хорошо, Саша!
- Да, Нина, но это еще не все. Мы обрадовались и решили отметить событие. Укрылись в одном каменном доме, тем более, что всё было тихо, и отпраздновали. В комнате была только одна кровать, и я положил на нее друга, пожалев его после окопной жизни, а сам лег спать на полу, под стенкой. Ночью в эту стену ударил снаряд. Стена-то выдержала, но с внутренней стороны от нее откололся кирпич, пролетел надо мной и размозжил Денису голову. Он даже не успел проснуться. Я долго после этого винил себя в том, что случилось, и не мог найти себе места. Теперь я понимаю, что это судьба.
- Это судьба, Саша. Но какая горькая!
- Мы можем только идти вперед, нам больше ничего не остается. Крепись, Нина. Пиши мне, пожалуйста.
- Хорошо, ты тоже пиши. И не унывай. Мы победим.
- Мы победим, и я приеду к тебе.
Ах, как быстро пролетели те несколько часов, что отвела им на встречу судьба! Начеркав адрес своей полевой почты на куске серой папиросной бумаги, он уехал. Александра Ивановна смотрела на дочь со стороны, не мешая и не вмешиваясь. Она радовалась за неё и одновременно печалилась, понимая, что жизнь может сложиться вразрез с представлениями юной девушки о счастье. Но право влюбиться отнять не может никто. Да это и не нужно. Ведь это надежда, а что ещё может помочь выстоять в такой трудной борьбе? Только вера, надежда и любовь.
Все три года, что ей довелось провести в качестве санитарки, Нина писала своему возлюбленному Сашеньке письма и с нетерпением ждала от него весточек, которые приходили, хоть и не так часто.
"Милая Нина, здравствуй! Я так рад был получить от тебя весточку. Сегодня, когда не знаешь, где можешь очутиться завтра - это почти чудо. И это чудо ты! Засыпая и просыпаясь, я каждый день и час радуюсь тому, что нас с тобой свела судьба на этом случайном полустанке. Напиши мне, как ты, как твоя мама. Тебе, наверное, очень тяжело. Родная моя, потерпи, мы обязательно встретимся, и всё будет хорошо..."
"Сашенька, здравствуй! Я так волнуюсь за тебя и постоянно мечтаю о встрече. Когда же, наконец, наступит мир? Сколько можно терпеть эту муку? О, нет, я не жалуюсь, просто мне так невыносимо каждый миг волноваться за тебя, думать как ты, что с тобой... Я прошу тебя, будь осторожен, насколько это возможно. Ты мне так нужен. Я и мама здоровы. Всё хорошо. Береги себя, ладно?!"
"...Помнишь, Нина, у Сергея Есенина есть такие строки:
Пусть порой мне шепчет синий вечер, Что была ты песня и мечта, Всё ж, кто выдумал твой гибкий стан и плечи - К светлой тайне приложил уста.
Ты - моя песня и моя мечта, мой дивный сон. Когда я ложусь спать, то закрываю глаза с надеждой, что снова увижу тебя, хотя бы во сне. Пиши мне чаще, если можешь. Надеюсь, что хоть какие-то письма до меня дойдут. Ведь я их так жду!.."
"Милая моя Нина! Я не получил от тебя предыдущего письма! Может быть, оно еще дойдет. Я надеюсь. У меня всё по-прежнему: жив, здоров и даже не ранен. Описывать свои будни я тебе не буду - в них нет ничего интересного. Война есть война, и кому это знать, как не тебе, моей мужественной девочке! Я тут внезапно вспомнил одно стихотворение, которое когда-то давно запало мне в душу и странно тревожило. Насколько я вспоминаю, его написал Аполлон Григорьев. Но может в твоем сборнике оно есть? Вот, читай:
Над тобою мне тайная сила дана, Это сила звезды роковой. Есть преданье - сама ты преданий полна - Так послушай: бывает порой, В небесах загорится, средь сонма светил, Небывалое вдруг иногда, И гореть ему ярко господь присудил - Но падучая это звезда... И сама ли нечистым огнем сожжена, Или звездному кругу чужда, Серафимами свержена с неба она, - Рассыпается прахом звезда; И дано, говорят, той печальной звезде Искушенье посеять одно, Да лукавые сны, да страданье везде, Где рассыпаться ей суждено.
Дальше я не помню, вроде там было продолжение. Красиво, правда? Я люблю тебя и жду встречи. Скучаешь ли ты? Ждешь ли меня? Помнишь ли?.."
Переболев брюшным, а потом и сыпным тифом, пройдя через многие тяготы и ужасы войны, Нина жила и выживала надеждой на встречу с любимым. В середине 1944 года Нину и Александру отправили в тыл - поступать в медицинский институт в город Черновцы. Девушка была счастлива, когда однажды ей вдруг пришло письмо, что Александр скоро должен приехать к ней. Увы, Сашеньку она так и не дождалась. Сначала Нину терзала смутная обида на то, что её любовь оказалась не столь существенной, и что любимый человек ею пренебрёг. Уже гораздо позже Нина узнала, что Александр Лацейко был убит бандеровцами в горах, на пути к ней. Какая-то печальная роковая звезда рассыпалась над их головами, посеяв страдание...
Через десять лет, когда Нина уже окончила институт и работала в больнице хирургом, к ней на операционный стол попал старый знакомый, теперь уже полковник, инженер авиации, Вадим Коробов. Он рассказал ей, что долго пытался отыскать ее след, но так и не сумел. Потом женился, но жена умерла родами. Ребенок выжил, и полковник в одиночестве воспитывал маленькую Ларису. После удачной операции Вадим трогательно и заботливо ухаживал за Ниной и сделал ей предложение. Нина согласилась.
Подруга Нины Маруся дождалась Володю, вышла за него замуж и родила ему двоих детей, как и мечтала - мальчика и девочку.
Дядя Федя, его жена Алена и двое сыновей остались жить в Севске, через полгода после ухода Нины и Александры с болью в сердце похоронив маленькую Аннушку, которая умерла от сыпного тифа.
10. Послесловие
Моей любимой прабабушки Шурочки уже нет на свете, как и дедушки Вадима, и прадедушки - дяди Феди, но есть бабушка, которой я и посвящаю эту повесть. Сейчас, когда я хожу с ней и своей маленькой дочкой, её правнучкой, на 9 Мая в Парк Победы, я вижу, что к бабушке подходят люди и благодарят за то, что и она внесла свой вклад в эту победу. Ордена и медали на её груди - не просто так. Это так много - пережить это. Пройти войну и пронести эту боль, выпестовать её, переплавить в милосердие к людям и всю жизнь спасать чужие жизни. Это Крестный путь многих, и мне захотелось, чтобы о простой русской женщине, которую никто не назвал Героем Советского Союза, тоже узнали люди, те люди, которые благодарят ее и дарят цветы.
Кстати, медали она никогда не надевает, только на 9 мая. Не любит хвастаться. И в поликлинике тихо сидит в очереди - никогда не достает ветеранское удостоверение, чтобы пройти первой. Не умеет она иначе, и не хочет.
А она иногда вечером задумывается за чашкой чая и начинает рассказывать нам о войне. Когда она рассказывает о Саше Лацейко, то на глазах появляются слезы, которые она украдкой вытирает, думая, что их никто не видит. И я тоже низко опускаю голову, стараясь скрыть свои слезы, зная, что ничто не искупит произошедшего.
Сборник "Чтец-декламатор" стоит на полке. Единственная семейная реликвия, уцелевшая в огне войны.
Январь-июль 2007 год
| |||||||||||||||