Перевод с болгарского: Веселин Стоянов - "Светлые образы"

"Львы были уродливы и печальны, а моя пантера спала"

Они говорят о чем-то, чего и сами не понимают - эта мысль упорно пульсировала в моих висках, пока я слушал их, утонув в безнадежной досаде, которая тяжелела как дрёма на моих веках. Я жевал фильтр незажжённой сигары и тупо, без всякой мысли взирал на их бесцветные лица, словно раскидавшие вокруг айсберги своих бесполых слов, чтобы они вились вокруг меня. Они пытались продумать рекламную стратегию компании, а я таращился на них и смотрел, как раскрываются их претенциозные проекты и планы - все они сидели с растревоженным и угнетённым видом людей, которые только что скончались. Естественно, что вставал вопрос о деньгах и все неловко улыбались из-под бровей, потому что никогда не было ясно, не придет ли в голову небесному царю нечто другое, и вдруг он возьмет да и пересмотрит свой кредит. Моя джинсовая рубашка выглядела совсем неприлично среди костюмов из песочного цвета шелка и пастельных цветных галстуков с золотыми булавками. Вдыхая ароматный запах дорогого табака, чтобы развлечься, я представлял себе их благоразумных супруг и скромных детей, которых я не раз фокусировал в объектив своего фотоаппарата "Практика", чтобы сохранить их для семейного альбома - приличного и надежного как "Проктер енд Гембл". Через два часа учтивого молчания я уже преисполнился желания записаться в вечернюю гимназию - где было бы намного интереснее и веселее, чем здесь. Я спрашивал себя, что делаю тут, один из множества фотографов художественного отдела компании, в этом сборище динозавров, которые общаются на недосягаемой и непонятной для меня частоте.

Я уже был уверен, что и другие думают обо мне то же самое, что и я о них, потому что до конца совещания никто не спросил моего мнения, и после всего этого сборища для меня было удовольствием пройтись по улице этим холодным вечером, и я был твёрдо уверен в том, что за углом висела в воздухе улыбка Чеширского кота.

Мне нравились эти часы, когда свет уходящего дня и тень грядущей ночи поглощали друг друга как тела любовников. Этот экстаз заряжал моё воображение, потому что город выглядел совсем иначе, а тьма, которая уже победила в любовной игре, лениво отпускала и оставляла в покое неоновые образы рекламы, чтобы они облизывали своими разноцветными язычками кожу её довольного тела, которое в разные сезоны, было то ленивым как лето, то прохладным и манящим - весной, то студеным и холодным - зимой, то налитым меланхолией - осенью. И так я отдался бесцельным скитаниям - с одной стороны, потому что не было никакой работы в лаборатории, с другой, - потому что в темной квартире никто меня не ждал, и, в конце концов, потому, что наше занятие есть ни что иное, как скитание с фотоаппаратом в руке. Даже и вечером:

Я проходил между людьми, которые наталкивались на мою фотографическую сумку или обходили её, ругаясь про себя, но я об этом не думал. Глаза мои ловили искры троллейбусов, которые стекали вниз как восковые капли света от проводов, и пока всё мое существо подсознательно плыло в искусственном свете вечера, который татуировал свои образы развратным желанием, кофеиновой уверенностью и балладным конформизмом, я чувствовал в себе тихое блаженство сна, когда ожидаешь, что в любой момент окажешься в другом месте, исполненный совершенно реального чувства условности. Это нечто вроде того фильма Феллини, где огромные пружины раскачивали макет корабля, а тридцать тысяч квадратных метров матерчатых полотен создавали эффект моря в этом сне, где витают облака или блестят года с ясным послеобеденным светом, который так тебе идет - помнишь ли?, я тебе однажды сказал об этом, и ты больше никогда не давала мне шанса это забыть: Сны и призраки, как будто и без того потоп - это тайна для кого-то, Ф.Ф. наверняка владел этой тайной, и я думал, что сны это самый лучший способ скрывать истину:

Я шел мимо витрин, и мне казалось, что, прежде всего я остановлюсь перед той, за которой есть стена из мониторов. Сначала я засмотрелся на французское шоу относительного полёта. В пестрых костюмах люди свободно парили в воздухе и составляли различные геометрические фигуры. Мне всегда хотелось снимать именно такие вещи, но я уже знал, что никогда не буду этого делать. Я уже не годился для скитания, да и компания ставила мне всё более элементарные задачи - всучив манекены, в которых я должен был открыть "то самое свечение", как туманно выражался шеф. Какие только истории не проходили через мою голову, были мгновения, когда я проклинал этот французский Дагер и его металлические пластинки. Сменив картину репортажа, я бросил взгляд на Тома и Джерри, а потом посмотрел в глаза одной белой акуле, которая разминулась со мной и врезалась в другой монитор, где показывали таинственные японские туннели Второй Световой войны, прокопанные под джунглями Полинезии. Я стоял, прислонившись к стеклу, и смотрел на представление китайского цирка, где красивые босоногие девушки вместо зайчиков и голубей вытаскивали из-под одежды у зрителей живых змей, и пускали их в большие прозрачные аквариумы, а после бросали в воду горсть порошка, и вода становилась непрозрачной, а через минуту после этого - вновь чистой, но в ней уже плавали миллионы маленьких рыбок:

Я пошел дальше с немного затуманенной от зависти головой, но уже окончательно побеждённый своей мальчишеской безнаказанностью. Я так себя чувствовал, словно уже завладел объективом фотоаппарата, и мои пальцы шарят по покрышке и фокусу, а ум автоматически оценивает освещённость, угол падения, интенсивность, всё, всё, всё - что важно не упустить из прямоугольника маленькой амбразуры, через которую я смотрю в мир. Молодые девушки за стеклом магазинов тихо покачивали бёдрами перед ворохом разноцветной одежды, а я - снаружи, в темноте по этим движениям догадывался о границах смешной девчачьей алчности, о том, что они жаждут, чтобы их любили; и эта алчность - так далека от времени, когда они лягут с мужчинами, движимые чисто антропологическим интересом, несмотря на то, что сейчас ещё, совсем интуитивно, они чувствовали, что эти же самые мужчины, которых они мечтают соблазнить, ещё больше боятся этой непонятной женской жестокости, больше чем открытой мужской ненависти:

Кое-как понемногу до меня дошло, что я заблудился в каком-то неизвестном мне лабиринте улочек, мне кажется, что где-то за Халите, где так же полно витрин, и несмотря на то, что мне стало смешно, меня тут же объяла тягостная горечь, а после этого через кончики пальцев в сердце стал пробираться какой-то детский страх. Так неуверенно я себя чувствовал только в детстве, вернее в одном своём детском сне, совершенно непонятном в его скованности, потому что я был один на свете, ступив на странную светлую извилистую улицу, а сверху мир опирался на зелёные кубики орехов. Оттуда доносился запах водорослей, а за мощными стволами деревьев просвечивали мечтательные силуэты старых городских надгробий с их ренессансным светом сентиментальных памятников и фарфоровыми портретами, с которых смотрели разные глаза, часто скрытые густым кустарником или темным лишайником. Эта улица пересеченная железнодорожной линией, непрестанно крутилась в моей голове, и я даже иногда как бы готовил в голове сюжет своей будущей выставки с тёмным небом и люминесцентной луной в левом углу, острым светом, который разрезает людей на тени и полутени, а я прохожу мимо, совсем рядом с мощным лицом остановившегося локомотива, тёмного и бездыханного как вопрос, могучего как смерть, но я в накидке, которая делает меня невидимым в мои десять лет, и в белом цилиндре, который, наверное, у меня за храбрость или от детского роскошества, и так я дохожу незаметно до самого лица смерти, в лабиринте тревожного шепота, прерванных фраз, сожалительного цыканья, которое понемногу разрушает эту нарисованную на льду картину, кусочки от неё падают как хрустальные жемчужины забытья и рассыпаются у моих ног маленького невидимого господина:

Слишком сюрреалистично, - так будут говорить все, и пожимать плечами, и морщить брови, будут покусывать губы и чесать затылок с умным видом, но мне было всё равно, эта ночь, в которую я бродил потерянный для мира, в моей голове начал созревать один сюжет о ночном городе с его образами света и аквариумами освещенности. Я смотрел на голые манекены, лишенные пола и, по-видимому, грустные из-за этого. Я их пожалел, хотя и знал, что играю с огнём, со сделанным из единого этого синего воскового как ирисы, палачом. Из женщины же сделал жертву и заставил её стать на свои ободранные колени, с лицом, повернутым ко мне, но закрытым прядью волос. Палач заплакал над обнаженным телом: Из дна пустых глаз манекена, сделанного под уличного музыканта, лилась мертвая пустота, а в стороне поставлен треножник путешествующего фотографа и соломенная шляпа: я уже видел как потрескивая дымят курительные трубки целого поколения людей, которые учились искусству композиции.

Нет, я не потерялся.

Я остановился в тени этого дома, который всегда меня привлекал историями о красивых женщинах и богатых мужчинах, которые населяли комнаты тёмной призрачной любовью, давно покрытой плесенью. Я уже стал невидим и безнаказанно пробрался во двор и начал искать дверь давно опустевшего дома, и потонул в истории загадок одного рода. Я не спрашивал себя, куда меня приведет этот коридор, побелка которого сползала вниз при случайном соприкосновении. От дома несло плесенью, и даже в темноте я чувствовал, как эта разруха следовала по моим пятам. Никакой мебели не было, и всё разрушилось благодаря времени и людям, и только мрачное забытье окружало темноту. Воздух был пропитан этим забытьем, закодированным в потрескивании перил, мне мешала какая-то невидимая цепь, которая затрудняла мои шаги по лестнице забытья. Никто не должен был входить в холод этого дома, построенного когда-то по венскому образцу. Все в городе уже давно забыли, почему так надо, но сохраняли это правило. Задняя стена дома выходила на тесную улочку с римскими камнями, и это делало её ещё более неприятной. Чувствовалось, что люди избегают говорить о доме: у них уже были новые темы для разговора, и им незачем было поднимать спорные вопросы.

Сейчас мне становится понятным, что мгновение за мгновением я переживал забытьё, которое плотно обнимало молодую девушку, обречённую не существовать для мира. Одна непристойная беременность, один плохо сделанный аборт ввергли её в безнадежную кому, трудно объяснимую, учитывая приятный тон этого дома. Строгие законы счастья и приличия дома не допускали наличия грешников, потому что нечто подобное уже случалось много лет назад, и этот же самый род это явно не довело до добра: Для всех людей девушка как будто бы уехала за границу, но только её родители знали, что она находится в башне, где Спящая Красавица дышала во сне, далекая ото всех. С таким же безразличием на чердаке жили и голуби, и сейчас я чувствую, как они тревожно дают знать о себе в темноте, потому что их маленькие сердца чувствуют моё появление, и в следующий миг они взлетают, шумя крыльями, что поднимает адреналин до критической точки. Я вынимаю фонарик из своей сумки, и его луч находит именно эту дверь, которую давным-давно кто-то не замкнул, движимый надеждой, что когда-либо придет день, и всё изменится.

Луч остановился в нескольких сантиметрах от меня, упершись в экран паутины, в чьей серебряной непроницаемости исчезли тени, мебель, часы, шляпы с вуалями, маленькие статуэтки, зеркала и ковры, картины и фотографии всех родных в виньеточных рамках сменяли цвета от пластов пыли, двор зарос лебедой, и она проросла между плитами, а горькая полынь пробивалась через трещины в стенах. Фотографии сделались уродливыми, потому что следы должны были быть затерты чьей-то злой волей - темнели сначала глаза, потом лица людей, чёрное становилось коричневым, белое принимало кремовый цвет и, в конце концов, всё выглядело старым, далеким и излишним, даже надписи на несчастных фотографиях, которые когда-то имели для кого-то значение. Разные люди растащили граммофон, диваны, комоды из орехового дерева, но тяжёлые венские альбомы каждый отодвигал в сторону, пожимая плечами. Родители были давно мертвы, а братья и сёстры смотрели с недоумением на лице на эту молодую женщину, потому что никто о ней ничего не слышал, а позже уже унесенные слабоумием своих лет, они бы так никогда и не узнали о Спящей Красавице. Фарфоровые чаши и кувшины становились солью, которая заполнила трещины на полу, серебряные сервизы почернели и рассыпались, чешский хрусталь испортился, а толпы жуков-древоточцев пировали в теле музыкальной шкатулки. Всё это расплылось в тишине брюссельских кружев, которые выглядели как неисчислимые пласты паутины, появившейся передо мной.

Я знал, как выглядит тёмная лаборатория, потому что большую часть времени я проводил там с проявителями и основами, а сейчас я уже знал, как выглядит тёмное ателье, потому что меня осенило, что эта комната и была раньше таким ателье, когда я увидел маленькую икону Богородицы, покрывшей свою голову кирпичного цвета покрывалом над арабскими очами, и Младенцем на руках - ребенком с протянутой к материнским устам рукой, ребенком без лица, нерождённым дитя, и тогда я понял всё, и повернул луч света в другой конец комнаты.

Она лежала на кровати, облечённая в атласное платье, тихая и красивая своей улыбкой греховной судьбы, лежала, спокойно закрыв веки. Чья-то любовная мечта лежала на кровати и вглядывалась в свои сны, которые останутся навсегда неразгаданными для меня. Какие-то светлые образы выписывали молитвенные изречения в её мраке. Это тело узнало пир любви, и отправило светлый крик мольбы к богу, который где-то сейчас плачет, потому что небо имеет столько разных вещей, о которых оно не хочет вспоминать. Под такой нежной кожей билась всё ещё таинственная сила, которая сохраняла восторг жизни, как сохраняла она эластичность мускулов и жемчужный цвет зубов:

Очистив лик зеркала, я увидел в его серебряной раме мужчину в плаще и с сумкой фотографа на плече. В руке он держал переносную лампу, а лицо его выглядело усталым, с огромными мешками под глазами и поседевшей бородой, потонувшее во мраке. И полуоткрытый рот его тоже был заполнен мраком, вероятно от долгих часов пребывания в лаборатории. А может быть это был мрак, который давно заполнял его душу и уже хотел перелиться наружу: Кто знает?.. Я повернулся к нему спиной. Через отворенную дверь меня манил всё тот же мрак, наполненный тихим шорохом вернувшихся голубей.

Я посмотрел на кровать и прежде чем оставить навсегда её жизнь или сон, сказал, не знаю зачем:

"Мне тебя будет не доставать:"

Сейчас я уже в этом не уверен, но тогда мне показалось, что кто-то мне ответил:

"Я всегда кому-то не доставалась:"

Вернуться в раздел прозы


 Приглашаем посетить сайты 
Культурология Алексеев Бедретдинова Бессарион Бородулины Сайт